Форумы-->Приглашения, элементы, снадобья и прочее-->
1|2|3
| Автор | [Услуги] Литературные работы, акро, легенды, прочее. |
|---|
Если бы Второй действительно мог выбраться из зеркала, лицо Первого было бы расквашено еще несколько дней назад. Неизвестно, чье существование наяву было бы лучше - сентиментального безумца Первого или холодного прагматика Второго, но, возможно, именно смена лидера дала бы толчок развитию всех четырех. Хотя если Тройка была ограничена зеркалами, Первый - комнатой, в которой находился.
Он все мерял и примерял все подряд, стоя перед тремя раскрытыми створками зеркала.
- Может, так... - бормотал, повязывая тонкий шарф. - Или так?
Третий, как всегда безучастно следил за переодеваниями. Четвертый же, напротив, был странно бодр.
- Смотри, так будет лучше, - Четвертый снял шарф и перевязял его на свой манер. Получился огромный бант на шее, похожий на цветок.
- Да, действительно. Спасибо...
Второй в это время сжимал и разжимал кулаки в своей зеркальной секции. Он ждал. Первый заговорит.
-... за помощь. Думаешь, ей понравится?..
Он заговорил. Второй, стоя напротив него, направил на Первого зеркало - из тех, что прозрачны с одной стороны и не пропускают света с другой. Взглянув в него, Первый почувствовал как его тянет внутрь, в зеркальную глубину... Второй, не теряя времени, вырвался из стеклянной клетки и, схватив чернильницу, разбил зеркало с Первым.
Проснувшись с ужасной ломотой во всем теле, Второй не появлялся в зеркале целый день. Это был просто сон...
"Змеи". | Первого бросало в дрожь. Только что он осмотрелся, будто заново увидел свое обиталище. Трупики крыс. Разбитые стекла, местами окровавленные. Атмосфера такая гнетущая, что, казалось, подавляла само желание жить. Только зеркальный шкаф, такой яркий в этой тусклой комнате мог заставить губы дрожать, искривляясь в улыбке. Или оскале, в пароксизме боли?
Первый протер покрывшийся испариной лоб, подошел к зеркалу.
Третий.
Второй.
Четвертый.
Все спали, как и положено нормальным людям - хотя в полной мере это слово можно было применить лишь к четвертому - "нормальный".
Первый отошел от зеркал, приблизился к горе клеток, пустых и не очень. Посмотрел на них задумчиво, моргнул - они исчезли... В мире разума, который может быть не столь иллюзорном, были свои прелести.
Первый погладил бант пальцами и заставил его исчезнуть. Это была последняя крыса, если не считать тех, что поселились по ту сторону зеркал. Надо дать добро на их уничтожение, кстати... Хотя тому же Второму никакого "добра" и не нужно - у его створки ежедневно появлялось по несколько крысиных тушек.
Мозг пронзила зеленая вспышка. Перекошенная табличка, поворот, трава, ночь.
"Змеи". | Сегодня им всем, всем четверым было лучше. Никто из них не стремился спорить, ссориться или устраивать склоки. Второй, памятуя, кажется, о своем сне решил быть помягче ко всем остальным, Третий попробовал (хотя и безуспешно) сбросить с себя налет безучастности; впрочем, все оценили его старания. Четвертый и так был вполне... человечным, так что этот день лишь стал для него очередным днем вне сознания, очередным днем в зеркале.
Первый даже не заметил никаких перемен, так что относительная идиллия, царившая в зеркальном шкафу, осталась для него тайной.
Первый сидел перед единственным окном в комнате и через тонкую трещину в стекле втягивал струйки свежего воздуха. У него складывалось ощущение, что воздуха слишком мало, его не хватает.
Он потрогал горло, замотанное тонким шарфом. Кадык ходил ходуном, будто он пытался то ли что-то сдержать внутри себя, то ли проглотить что-то, не идущее в горло. Уронив голову на грудь, он тихо рассмеялся. Втянув последнюю порцию воздуха, проникшую через окно, Первый подхватил стул и направился к роялю на подломленных ножках. Каждый раз, когда Первый садился за него, ему казалось, что ножки не выдержат и масса рояля обрушится ему на ноги, отрывая их ниже колен.
Первый зажмурился и положил руки на клавиши. | Осторожные касания, ласки пальцев, прикасающихся к белым и черным клавишам - единственным, что нравилось всем четверым, была эта игра. Деликатные, поначалу, звуки, которые могли превратиться в раскаты грома или капель, в бушующий шторм или в шелест травы - все было в игре Первого. Сейчас зеркальная тройка чувствовала боль, исходившую от рояля, источаемую Первым. Его пальцы бледными пауками летали перед пепитром, пальцы едва ли не выворачивались в попытке взять очередной аккорд - и каждый звук, пронзительный, пробирающий до глубины души отдавался дрожью в зеркалах. Зазеркальные двойники не выдерживали этого напряжения спокойно - кто кусал губы, пуская кровавые струйки на подбородок, кто выламывал себе запястья, не в силах просто слушать... Четвертый, единственный, кто не терзал свое тело, подставлял ладони под падающие слезы.
Музыка взвивалась, падала, выбиралась наверх галереями аккордов, болью отдававшимися в ушах. Музыка била, накатывала пулеметными очередями трелей. Музыка страдала вместе с Первым, страдала вместе с зеркалами.
Финальная нота, последняя запятая и последняя точка. Струны рояля еще дрожали, когда Первый встал из-за рояля и отошел к зеркалу. За его спиной ножки рояля сломались окончательно и он рухнул на пол.
"Змеи". | Окровавленные пальцы, ладони скользили по поверхности зеркал, понемногу делая их красными, покрывая их тонкой, разрывающейся пленкой влаги. Кровь с израненных пальцев капала на дерево, в которое были заключены зеркала, въедалась, чтобы остаться памятью.
Первый, борясь с подступающей тошнотой, выводил знаки на зеркалах. Его двойники кто с ужасом, кто с печалью и недоумением следил за его движениями - за его лицом, перекошенным болью.
- Вы знаете... мне стоит поблагодарить вас за то, что вы согласились остаться здесь, - хрипло, чуть с придыханием. - Теперь, кажется, моя очередь.
Зеркала таяли, источая будто бы мягкий туман, который обволакивал фигуру Первого, заключая его в свои объятья. Тот, пошатываясь сделал шаг, другой, и провалился в серебристую дымку.
Ему было так странно наблюдать за своими копиями, совершенными в своем правдоподобии - а они, печальные, но совсем не удивленные, смотрели на него, Первого, заключенного. Или теперь он - не Первый?
Тот, кто был Первым, отошел от рамы зеркала и взглянул в темноту. Там, среди травы и ночи виднелся силуэт указателя, старого, перекошенного - он знал, что на нем написано. Пройдя мимо, тот, кто назывался Первым, не стал читать надпись - просто прошел мимо, за поворот, туда, где мрак и слезы, где кровь и темнота, спасающая от собственного рассудка - туда, куда вел его указатель с единственным словом: "Змеи".
В темноте, там, где ничего нет, потому, что ничего не видно, может, не станет и его? Он так на это надеялся... | Оставшееся в комнате трио смотрело в поблекшее зеркало - единственном зеркалом, оставшимся целым, была центральная секция шкафчика. Его поверхность стала матовой и больше не отражала предметов, находящихся в комнате: ни умершего рояля, ни заколоченного, местами, окна не было на его когда-то яркой поверхности.
- Он ушел туда? - невнятный голос Третьего оборвал тишину, нарушаемую дрожанием струн рояля.
- Кажется, да. Его что, совесть замучила? Сдохнет, как пес, в том мире. Уж если мне там было не так просто, что сможет этот идиот со своей убитой любовью душой? Слабой душой, которая ничего не противопоставит жестокости?
- Остаться там, - возразил взорвавшемуся Второму Четвертый, - для него и есть цель. Он спрячется там и не выйдет никогда... если ему никто не помешает.
Второй в ярости сжал кулаки. Он ненавидел эту черту - способность уйти, способность сдаться и уступить.
- Кто ему даст, - он едва не рычал, - кто ему даст остаться там? У него нет никакого права оставаться там!
- Почему же? Он такой же... человек... как и мы, - голос Третьего, как вымоченный в проточной воде фрукт, был безвкусен, безучастен.
- Человек... ты знаешь, кто мы? Воплощение его характера, черт характера, которым не осталось места в его влюбленном сердце, в обезумевшей душе! - Второй, не сдержавшись, отвесил пощечину Третьему. - Как ты можешь называть себя человеком?! - второй удар удержала рука Четвертого.
- Мы не люди, - хладнокровно заметил он. - И не похожи на людей. Но тем не менее, нам не чуждо ничто человеческое. Если ты хочешь что-то изменить - меняй, а не говори. Хочешь идти за Первым - иди.
- Как же... ты пройдешь внутрь зеркала? Ты видишь, каким оно стало?
- Музыка, - подал голос Третий. - Он открыл его музыкой, - его речь стала отрывистой, кажется, он все же разозлился. | - Какая, к дьяволу, музыка... Ты же чувствовал, что шло от него, когда он играл. Не музыка, мука открыла зеркала. Не знаю, что чувствовал он, когда играл, но знаю то, что не согласился бы на такое! - голос, произносивший это, принадлежал Третьему. После пощечины он будто вышел из себя. Или наоборот, только пришел? - Боль, от которой обрушился рояль, от которой руки и пальцы его изошли кровью - от нее и только от нее зеркала выпустили нас - только потому, что он сам захотел этого. Кто из нас, его копий, не хотел бы остаться там, обреченным будучи на вечную жизнь? Кто из нас, неполноценных осколков его характера, хотел бы перестать быть отдельной личностью. Кто...
Холодная ладонь Четвертого закрыла ему рот.
- Успокойся. Это не твое.
Третий сразу обмяк и продолжил своим обычным, безвольным голосом:
- Кто из нас не захочет вытащить его оттуда? Я. Хочешь идти - иди.
Второй посмотрел на Третьего, Четвертого. Они не станут идти туда, где есть что делать, где разговоры не помогают. Они останутся тут, удовольствовавшись примитивным устройством маленького мирка, огороженного стенами комнаты.
- Я пойду, - Четвертый не менял позы. - Делать здесь нечего. Мне не нужна такая жизнь, которая является лишь куском жизни настоящего человека.
Второй будто бы кивнул и положил тяжелую руку на плечо Третьего.
- Чья боль откроет проход зеркала теперь? Ты знаешь?
- Наша боль, общая. Его боль, - полушепотом ответил Третий. - Ее просто так не получить, не выстрадать... как он, получить ее, было бы проще всего.
- Играя, всего лишь играя на инструментах... идиотизм, отвечай, долго ты еще будешь над собой издеваться? Над нами издеваться?
- Играя. Пробуй, - Четвертый протягивал скрипку и смычок Второму. Кажется, его чувственные губы наконец-то искривила пародия на улыбку. - Пробуй. | Тот, кого называли Первым, ходил по комнате. Пройдя за поворот, за указатель "Змеи" он потерял счет времени, потерял счет шагам - их мерный шум не давал тишине сомкнуться вокруг человека - и оказался в комнате, темной комнате, которая, казалось, не знала касания лучей солнца.
Тот, кого называли Первым, ходил по комнате. Его пальцы вслепую касались предметов, вещей... его передернуло. Мертвый инструмент, рояль, стоял в углу недвижной громадой. С отвращением убрав руку, тот, кто был Первым, постоял, глядя туда, где должны были быть проемы окон. Абсолютная темнота не давала ничего увидеть, но взамен открывала веки, открывала глаза на то, что не увидеть просто так.
Тот, кто был Первым упал на софу. Та беззвучно смялась под его телом, принимая его вес. Первый глядел в потолок невидящими глазами, ему казалось, что все, о чем он думал в последнее время, обитает в этой темноте... Неловко повернувшись, Первый заставил софу скрипнуть и скрип этот был так похож на ее смех.
Того, кого называли Первым, будто прошибло ударом тока. Теперь вместо давящей тишины он слышал молоты, бухающие в ушах, свое сердцебиение. Встав на ватные ноги, он помотал головой, прогоняя наваждение. Ее голос... Он протянул руку и нащупал бархатные занавески. Ее голос был таким же мягким, таким же... бархатным. Он не мог подобрать другого слова.
Сжав в бессилии плотную ткань, Первый потянул ее на себя, случайно - та, сорвавшись, мягко опустилась, окутав Первого с головой. Он точно так же тонул в ее голосе, когда слышал его...
Тот, кто был Первым, упал на колени. Свело все тело в приступе судороги, которая не желала его отпускать.
Не отпускала.
- Играй. Пробуй, - пауза, смешок. - Пробуй. | Скрип софы, такой... мягкий и нежный, протяжный, будто серебряный - он не мог и подумать, что простой звук способен заставить его упасть на колени, содрогаясь от накатившей дрожи.
Тот, кого называли Первым, медленно поднялся, держа плотную ткань занавески в руках. Ее приятная, мягкая тяжесть отвлекала.
Идя наугад, в полной темноте, Первый ни разу не наткнулся ни на вещи, ни на стены или углы. Он даже чуть улыбнулся, когда его щеку задела дверца настенного шкафа. Остановившись, он убрал ткань и развел руки в стороны, оглядываясь, подобно слепому. Нащупав твердую, гладкую поверхность ванны, он сбросил одежду и лег в холодную емкость. Шуршащие струи воды стали наполнять ванну, обволакивая тело - когда уровень воды дошел до горла, шум воды стих и снова наступила тишина.
Если бы Первый мог увидеть ванну в свете, он бы увидел ржавую воду, гнилые доски пола комнаты, осыпающиеся стены - а пока темнота закрывала ему глаза, он мог говорить себе, что все хорошо, что он в безопасности.
Первый вдохнул и погрузился в ржавую воду с головой.
- На счет "три". Второй, Третий, готовы? Начинаем. Раз.
Они набрали воздуха в грудь.
- Два.
Смычки, палочки поднялись над инструментами.
- Три. | - На счет "три". Второй, Третий, готовы? Начинаем. Раз.
Они набрали воздуха в грудь.
- Два.
Смычки, палочки поднялись над инструментами.
- Три.
Второму не нравилась идея Четвертого. Он считал ее глупой. С другой стороны, ему нравилось играть на скрипке, нравились звуки, которые он извлекал из нее, манипулируя смычком, нравилось пробежки пальцев по скользким струнам. Только поэтому он согласился с Четвертым - никто не знал про его любовь к музыке, лишь его умение было известно. А Второй ее любил, это правда.
Игру начал Четвертый - струны его контрабаса заколебались, выдавая тяжелый, густой звук. Смычок медленно перемещался по струнам, не выбираясь к верхним звукам - только грузные, давящие, будто бы стелющиеся по полу ноты выходили из этого инструмента. Он играл, повторяя рисунок, добавляя к нему новые элементы - и комната наполнилась звуком; будто глубины океана начали движение, будто его ледяные воды медленно закружились.
К этим пробирающим звукам, подобным воде, добавились глухие удары Третьего. Он сидел, окруженный обтянутыми кожей барабанами - его влажные ладони опускались на плотную поверхность инструментов. Всего пять барабанов стояло около него, но Третий не спешил прикасаться к каждому из них. Его пальцы выдавали дробь на коже инструментов после глухого звука удара ладони; на дне океана пробудилась скованная ледяными водами земля, она разрывала свою поверхность, коверкая рисунок донного покрова. С ускорением ритма земля тряслась, взрывалась илистыми и каменистыми всполохами, дробь барабанных ударов трясла, трясла океан, его воды.
И последним вступил Второй - он собирался дольше всех, скрывая волнение глубоко внутри - и он излил его в игре, отдал своему инструменту. Пронзительные ноты стекали по изящному его корпусу, заставляя всех троих сладко морщиться; их пронизывала сладкая боль, вызываемая в душе этой музыкой. Быстрые пассажи, вытянутые, на излёте смычка, ноты; ветер, рвущий спокойную поверхность океана, пробивающийся ко дну его, пытающийся познать его секреты.
Все трое боролись между собой и были вместе в своей музыке, в своей настоящей обители - и наконец-то, молния финального звука осветила океан.
Целый океан ржавой воды.
Первый вдохнул и погрузился в ржавую воду с головой. | Лежащий в темноте, Первый ощущал покалывания по всему телу, будто вода понемногу разъедала его. Под водой, там, где отсутствовали звуки, он не слышал даже биения сердца - немолчные молоты затихли, уступая место громаде тишины. Первый открыл глаза и сквозь слой воды увидел слабый огонек; вынырнув, через силу (он не хотел покидать ласковую воду), Первый увидел свечи. Они светили, но не освещали ничего, кроме себя - лишь строгий столб воска и пляшущий огонек, пожирающий фитиль. Первый протянул руку, чтобы взять свечу и, держа в её руках, не увидел своих рук, не увидел прогнившей стены или ржавой воды - только пляшущее пламя, зачаровывающее своей недолговечностью.
Горящий фитиль оставлял горячий воск у своего основания. Первый закрыл глаза, вспоминая... вспоминая. Узнавая. Когда он открыл глаза, у руке у него был простой, туповатый нож. Первого слегка затрясло; он уже делал это.
- Если нужно сделать это, почему сейчас, тут? - пробормотал Первый. - Если надо, почему сейчас...
Нож в его руке дрожал, когда он поднес его к груди; лезвие легло на кожу, слегка продавило её. Несколько быстрых вдохов, рваное движение рукой... не получилось. Еще раз.
Всегда так, после первой капли крови у него всё получалось. Вот и сейчас, увидев узкую красную полоску, лезвие в его руке обрело твердость.
После нескольких минут полосований, Первый отложил нож; пришло время главного этапа. Наклонив над порезами свечу, он стал лить воск себе на грудь. Стекая горячими, обжигающими ручьями, скатываясь в воду, воск не причинял особой боли. Первый практически отстранено наблюдал за своим телом, понемногу извивающимся в ванне. И пока пламя лизало свечу, топило воск, пока воск капал Первому на грудь, на плечи, на лицо, он был избавлен от мыслей. За это он себя любил - он любил свое тело за то, что оно давало ему возможность забыться.
Первый взял в руку нож и поднес его к животу. Слишком быстро возвращались мысли...
Целый океан ржавой воды. | Все трое боролись между собой и были вместе в своей музыке, в своей настоящей обители - и наконец-то, молния финального звука осветила океан.
Целый океан ржавой воды, который разверзнулся под ногами музыкантов, увлекая их за собой. Ни крика, ни стона не было слышно - шум воды, только шум воды и грохот рвущейся поверхности дна; только шум воды и грохот молний, рвущей поверхность океана.
На поверхности вялой, после шторма, воды, плавал одинокий смычок; вода под ним потемнела и спустя минуты в этом месте появился человек.
На поверхности вялой, после шторма, воды, плавал разорванный барабан; вода под ним потемнела и спустя минуты в этом месте появился человек.
На поверхности вялой, после шторма, воды, плавал обломленный гриф контрабаса; вода под ним потемнела и спустя минуты в этом месте появился человек.
Все, покрытые высыхающими хлопьями ржавчины, были разбросаны, разрознены, были далеко друг от друга. Объединяла их боль, угнездившаяся у солнечного сплетения; резкая, одновременно тупая и пульсирующая; резкая, как удар ножом. Каждый знал, где другой, но каждый знал и то, что больше им не встретиться, что им, разным граням его характера, больше, кажется, не жить в одном разуме, в одной душе. | Третий, оказавшийся последним вынырнувшим на поверхность, долго лежал на спине, на воде, глядя на кружащиеся звезды. Так приятно было смотреть на блестящие точки, которые, казалось, готовы приблизиться, увеличиться до огромных размеров и забрать его отсюда. Его безразличие и безотносительность ко всему достигла своего апогея, разъедающая его тело порченная вода не вызывала ни малейшего желания Третьего покинуть это место, выбраться на сушу. Даже тело, которое обычно не поддавалось уговорам разума, приняло смирение и безразлично наблюдало за собственным медленным угасанием.
Волны сами вынесли его на берег, который начинался мягкой илистой полосой. Помазанный, будто кровью, Третий вгляделся в свое отражение в воде. Его кожа, набрякшая от длительного нахождения в воде, стала будто бы изношенной, порченной - изгрызенной острыми зубами ржавой, голодной воды.
Живот Третьего пронзила сильная боль, которой он не почувствовал - даже выступившая и пропитавшая его одежды кровь не отвлекла его от наблюдения звезд - он лег на берег, волны лизали его сапоги, он истекал, по капле, кровью и смотрел вверх.
Звезды подмигивали ему и улыбались, шептали и манили за собой, а Третий шел, шел вверх, не ожидая того, что когда-нибудь ему придется упасть вниз, обратно и ниже, туда, где не бывает ни одна звезда. | Четвертый вынырнул в грязном, будто илистом водоёме, который располагался среди низких деревьев, в роще. Вывалив тело на берег, Четвертый попытался отдышаться, когда горлом у него пошла настоящая, черная, жирная грязь. Задыхаясь, он пытался вдохнуть воздух носом, когда из него хлынула кровь, не давая воздуху попасть в лёгкие. Несколько минут конвульсий, агонии не дышащего тела и Четвертый начал терять сознание. В грязной, перепачканной вырвавшейся из тела земле одежде он упал на колени, выставив руки, чтобы не разбить лицо. На последних секундах, перед тем, как сознание его окончательно вышло бы за пределы тела, поток грязи начал стихать, давая глотку воздуха проникнуть внутрь. Кровь, хлеставшая из носа, перестала пачкать лицо и Четвертый, наконец-то, смог попытаться прийти в себя - если бы не боль, тупым ножом вгрызшаяся между ребер, посередине живота.
Усмехнувшись - Четвертый прекрасно понимал причину этой боли - Четвертый прислушался к своим ощущениям. Ощущение одиночества, полное понимание того, что никто и никогда больше не приблизится к нему, Четвертому понравилось. Свобода от всех, от себя, от своих обещаний и поступков.
Однако, ответственность не была чужда Четвертому. Он должен был попытаться найти Первого, помочь ему не загнать себя в угол. Поглядев на яркие, близкие звезды, он поковылял прочь от грязевого источника, который едва не убил его... или просто испытал, оставив частицу себя в теле Четвертого? | Второй, как самый жесткий, сильный из четверых, не оставался в воде долго - вынырнув в горном протоке, грозном, как он сам, Второй сразу ухватился за камень, торчащий из воды. Ударившая ему в нос вонь, исходившая от белёсо-зеленоватой, гнилой воды, едва не лишала его сознания, когда он, покачиваясь, уходил прочь от берега, к гроту, прорезавшему толщу камня темной змеящейся трещиной.
Стекающая с одежды вода, неприятная, будто бы маслянистая, тёмным следом вилась за Вторым. Он, войдя в грот, припал к стенам пещеры, пытаясь выблевать остатки гнилой воды. Осмотревшись, он не смог увидеть ничего интересного, лишь шероховатые стены да неровный пол открывались глазу, остальное терялось в темноте. Недолго думая, Второй снял полные водой сапоги, отбросил их в сторону и пошел во мрак пещеры.
Там, где ничего не было видно, раздался приглушенный стон - слишком неожиданной была боль в животе. Послышался звук упавших капель - кровь. Влажный хлопок - ладонь прижала открытую рану. Звук шагов - Второй продолжил свой путь по темному каменному коридору. | Лезвие, туповатое, с небольшими потертостями-зазубринами, с влажным всхлипом вышло из-под ребер, таща за собой шлейф из невидимых в темноте капель крови. Её краснота причудливыми узорами раскрасила рыжую воду, но Первый, лёжа в ней, не мог видеть этого. Он, как мог, сосредоточился на чувстве грызущей боли, которая представлялась ему гладкой, блестящей полоской металла, омываемой кровью.
Первый не старался задержать кровь, он лишь поглаживал рану лёгкими касаниями пальцев, пытаясь разбередить её края. Распахнутые в темноту глаза не видели ничего, что могло бы отвлечь Первого от проникания в ощущение своей боли. Эта пульсация, которая выплевывала в ванну красные облачка, этот зуд, жгущий, просящий ещё касаний, это ощущение пустоты в теле, которое исчезало только у краёв раны! Ему нравилось всё это, и из-за этого куда горше было осознавать, что день, неделя - и вся боль пройдет, и придется снова терзать свое тело, заставляя его принимать на себя удар, принимать на себя мысли его, Первого, которые не давали ему покоя, от которых он уходил, забивая любой проблеск, любую мысль ощущением боли.
От злости, от этой мысли он был готов зарычать, заплакать. Руки сжались в кулаки, скулы задвигались под кожей лица. В глазах, несмотря на темноту, заиграли серые искры, мечущиеся по комнате. Они складывались в очертания людей, бредущих, держащих свои раны, жалких. | | С металлическим стуком нож лёг на керамическое дно ванной; звук этот оказался приглушен слоем воды. Первый встал в ванной и ступил на гнилые, скользкие доски пола. Не пытаясь нащупать свою одежду, Первый слепо вышел из ванной, чувствуя, как по животу, по ноге его стекает кровь. Этот поток уже затихал, красная жидкость, смешиваясь с влагой из ванной, покрывала тело причудливыми одеждами... Первый, сам не понимая как, вернулся в комнату, сел за рояль, который сначала показался ему мёртвым; положил руки на клавиши. Закрыв глаза, он буквально увидел, как крышка обрушивается ему на руки, обрубая пальцы - успокоив внутреннюю дрожь, Первый попробовал медленно убрать руки; не смог, картина, возникшая в сознании, была слишком реальной. Опустив, как можно нежнее, измаранную кровью руку на белую спину клавиш, Первый проиграл несложный пассаж. В темноте, ничего не видя, музыка лилась будто бы ниоткуда и никуда, музыка была свободна, она не была предназначена для чего-то, она просто была! Первого пугала эта сила. Он хотел убрать руки. Он хотел перестать играть. Но пальцы, своенравные, не предавали дело, которому они были научены - и играли, наращивая энергию музыки, звука, наполняя вибрацией комнату. Рана, почти переставшая кровоточить, выплюнула комки загустевшей, свернувшейся крови и снова начала точиться красными струйками, которые стекали на пол, образуя под музыкантом, под Первым тёмную лужу. Никто не мог увидеть её и никто не увидел; музыка продолжала играть; серые всполохи в глазах Первого становились всё ярче и ярче. | Быстрый и сильный порыв ветра ударил в стекло, так и норовя выдавить его. Но потому ли, что окно в комнате было единственным, стекло оказалось прочным и неподдающимся. Тогда ветер проник через тонкую трещину, разнося запах луговых цветов, еле уловимый в стенах Его комнаты. Воздух становился тяжелее, обретая черты женского силуэта, но более всего был виден сгусток слева в груди, который алел и ярко светился.
Пред ней открывались Его владения, внутренним взором она смогла увидеть все те муки и страдания, от которых он не знал покоя, и все предметы в Его комнате производили мрачное, болезненное впечатление. Особенно трёхстворчатое зеркало в потёках и следах Его крови. А перед рухнувшим на пол роялем сидел Он, и из под пальцев Его лилась необыкновенной силы музыка. Свет сердца её затих и боязно подрагивал, когда увидела она тёмную растекающуюся кровь около Его ног... Она опустилась рядом с Ним за Его спиной на колени, и незаметным движением положила руки на плечи, и прислонилась щекой к Его горячей и влажной спине. Она очень хотела, чтобы Он почувствовал согревающее дуновение её тела. И поглаживая правой рукой Его кровоточащий живот, начала шептать Ему что-то нежное и ласковое... Сердце её бешено пульсировало... | Пальцы Первого остановили свой танец по ставшими розовыми клавишам рояля. Он почувствовал всей своей душой Её присутствие, но боялся, боялся повернуться, чтобы не разорвать несчастную мышцу сердца от возможного разочарования. Он напрягся, не давая телу рвануться, обернуться, чтобы получить хотя бы шанс увидеть Её. Ему казалось, что она рядом, за спиной, что Её пальцы успокаивают рану, что Её глубокий голос утешает его, шепчет на ухо.
В кромешной темноте он не мог поверить, но так хотел поверить, что она здесь, около него... Спиной чувствуя Её горячее дыхание, сердцем чувствуя биение Её сердца, он дрожал. Он знал, что не выдержит долго, что повернётся, может, со стоном, понимая, что это снова - наваждение!
Медленно убрав руки с клавиатуры, он взял руку, что успокаивала его боль; взял руку, что не давала ему пропасть, лежащую на плече. Почувствовал их трепетное тепло и повернулся к Ней, надеясь, что она тут, боясь не увидеть Её снова... | Она смотрела в Его глаза... Подняла руку, и повела незримыми пальцами по Его кудрявым и мокрым локонам... Опустила взгляд на рану и закрыв глаза, она поцеловала края истерзанной кожи...
Вдруг её сознание что-то кольнуло, влажный след, тянувшийся из соседней комнаты воспалил её воображение, поражённая, она бросилась по этому следу и очутилась в ванной. Было темно. Кромешная тьма. Но сердце её излучало особенный свет, и нож на дне ванной сверкал, бросал такие яркие блики, что резало глаза. Она ужаснулась и отшатнулась. Вихрь страшных картин пронёсся пред ней, будто в безумной пляске. Мгновение она не могла пошевелиться, а потом с каким-то остервенением и ненавистью кинулась за этим ножом, совершенно забывая, что бестелесность играет с ней злую шутку. Но она всё равно боролась, пытаясь в который раз схватить нож, но ничего не выходило... |
Тема давно не обновлялась и считается устаревшей для дальнейшего обсуждения.
1|2|3К списку тем
|
