Форумы-->Творчество-->
1|2
| Автор | Сквозь грани миров:хроники Элиодории. |
|---|
Захар больше не заводил разговоров о побеге. Вместо этого он понемногу раскрывал Исе свою жизнь — рассказывал о том, что было до Кавказа, до плена, до сырого подвала с узким окошком-щелью. Голос его ещё звучал слабо, порой прерывался от усталости, но в нём просыпалась тёплая, почти забытая живость, когда он вспоминал родные места.
Он говорил о казацкой вольнице — о той особой свободе, что живёт в крови, о которой не кричат на площадях, но которую чувствуют в каждом движении, в каждом решении. О том, как с детства мальчишки учатся держаться в седле, как перенимают от отцов и дедов умение владеть шашкой, как впитывают неписаный кодекс чести: защищать слабого, стоять за товарища, не отступать перед врагом.
— У нас на Дону, — тихо продолжал Захар, — на Масленицу всегда устраивали кулачные бои «стенка на стенку». Собиралась вся станица: старики на завалинках, бабы с детьми, а мужики — в кругу. Бились иногда до крови, но это не важно. Главное — вытолкнуть противника за черту, показать силу да ловкость. А после — общий пир, песни, смех…
Он улыбнулся, будто снова увидел перед собой ту картину: заснеженное поле, разноцветные платки женщин, пар от разгорячённых тел, весёлый гомон толпы.
Потом рассказывал о праздниках — о Пасхе, когда после утренней службы казаки в полном обмундировании шли христосоваться со станичниками, о Рождестве с колядками, о проводах на службу, когда мать давала сыну горсть родной земли — чтобы помнил, куда возвращаться.
— А ещё, — добавил он, — есть обычай: когда юноша впервые садится на коня всерьёз, отец говорит ему: «Держись прямо. Казак не тот, кто не падает, а тот, кто встаёт».
Иса слушал, не перебивая. В его глазах читалось удивление: он впервые видел, чтобы человек в плену, израненный и слабый, мог так ярко говорить о доме, о традициях, о жизни, которой, казалось, уже не было места в этом каменном мешке.
Захар вспоминал и о быте: как строили хаты, как женщины вышивали рушники, как за большим столом собиралось по десять-двенадцать человек, и каждый должен был попробовать все блюда — чтобы не обидеть хозяйку. Как уважали старших: молодёжь не смела сесть или начать трапезу без разрешения, а если нужно было пройти мимо старика — просили позволения.
— Всё это не просто обычаи, — говорил Захар. — Это — мы. Это то, что делает казака казаком. Не форма, не шашка, не конь. А вот это… — он приложил ладонь к груди. — Память. Честь. Связь с теми, кто был до нас.
Он рассказал и о том, как его перевели на Кавказ: как получил приказ, как прощался с семьёй, как ехал через степи, чувствуя, что впереди — не просто служба, а испытание.
— Я знал, что будет нелегко. Но не думал, что вот так… — Захар на мгновение замолчал, глядя на тусклый свет, пробивающийся сквозь щель. — Но даже здесь я помню: я — казак. И пока я это помню, я не пленник. Я — воин, который ждёт своего часа.
Иса долго смотрел на него, затем тихо произнёс:
— Ты рассказываешь так, будто они все здесь — с тобой. Твоя семья, твои товарищи, твои обычаи… Они как будто заполняют эту камеру.
— Так и есть, — кивнул Захар. — Пока я помню — они со мной. А пока они со мной — я не один.
В подвале было тихо. Только капли воды где-то в углу продолжали свой монотонный отсчёт. Но теперь камера уже не казалась такой мрачной — будто в ней поселился дух далёкой станицы, дух казачьей вольницы, дух свободы, которая живёт не в степях и не в горах, а в сердце.
Сначала Иса просто слушал. Сидел чуть в стороне, склонив голову, и лишь изредка поднимал взгляд на Захара. Слова казака доносились до него словно из другого мира — мира солнца, широких степей и вольной жизни, о которой черкес знал лишь понаслышке. Он кивал, не перебивая, впитывая каждую деталь, будто боялся упустить что-то важное. | Потом его внимание стало сосредоточеннее. Он пододвинулся ближе, оперся на колено, устремив на Захара внимательный, живой взгляд. В глазах зажглось неподдельное любопытство.
— А как у вас решают споры? — неожиданно спросил он. — Если два казака не могут договориться?
Захар улыбнулся — впервые за долгое время по-настоящему, без напряжения.
— По-разному. Чаще — через совет стариков. Уважаемых людей, которые знают все обычаи. Они выслушивают обе стороны, а потом говорят: «Так будет по правде». Но бывает и иначе… Если обида велика, а слова не помогают — могут выйти на поединок. Но не насмерть. До крови. Или пока один не признает правоту другого.
Иса кивнул, обдумывая услышанное.
— У нас тоже есть совет старейшин. Только у нас… — он запнулся, подбирая слова, — больше слушают тех, кто прошёл через испытания. Кто сражался, кто терял близких. Их слово — как камень.
Теперь уже он начал задавать вопросы — один за другим:
— А если казак нарушил слово? Что тогда? — А как вы чтите память предков? — Правда ли, что казаки никогда не оставляют своих?
Захар отвечал обстоятельно, не торопясь, вспоминая примеры из жизни, рассказы отцов и дедов. И с каждым новым вопросом Иса всё больше оживлялся. Его голос становился увереннее, движения — свободнее. Он уже не просто слушал — он участвовал в разговоре, сравнивал, находил сходства и различия.
А потом и сам включился в беседу. Сначала робко, будто пробуя слова на вкус, а затем всё увереннее начал рассказывать о себе. О своей семье — о матери, которая знала все травы в округе, об отце, искусном охотнике, о старшем брате, который учил его стрелять из лука.
— Мы жили высоко в горах, — говорил Иса, глядя куда-то вдаль, будто снова видя родные места. — Наш аул стоял там, где река делает поворот. Утром туман поднимался от воды, и казалось, будто дома висят в облаках.
Он рассказывал о традициях своего народа: о том, как встречают гостей — первым делом подают соль и хлеб, как уважают старших — ни один юноша не осмелится сесть в присутствии старика, как хранят память о предках — каждый род знает свою историю на много поколений назад.
— У нас говорят: «Кто не помнит предков, тот не имеет будущего», — произнёс он с тихой гордостью. — Это похоже на то, что ты говоришь о казачьей чести.
Захар кивнул:
— Да. Мы разные, но в главном — похожи. И для нас, и для вас есть вещи, которые нельзя предать. Семья. Память. Честь.
Они говорили долго — до тех пор, пока свет в окошке не стал совсем тусклым, а голоса не начали срываться от усталости. Но в этой беседе было что-то целительное: они больше не чувствовали себя пленниками четырёх стен. Они были дома — каждый в своём, но теперь уже общем воспоминании.
И когда наконец замолкали, в воздухе ещё долго витало эхо их рассказов — словно невидимая нить, связавшая две судьбы, два народа, две традиции в одну общую историю.
Так продолжалось несколько дней. Каждый разговор приоткрывал новую грань их жизней, и Захар всё яснее видел: Иса меняется.
Сначала — едва уловимо. В глазах, прежде потухших, словно запылённых долгой безысходностью, начал проступать блеск. Не яркий, не дерзкий — скорее робкий, как первый лучик сквозь тучи. Но он был. И с каждым днём становился заметнее.
Захар наблюдал за этим преображением с тихой радостью. Он видел, как Иса всё чаще задумывается не только о выживании, но и о жизни — о том, что может быть после подвала, после цепей, после страха. Видел, как в движениях появляется лёгкость, в голосе — уверенность, в вопросах — любопытство, не скованное страхом.
Однажды, когда лекарь в очередной раз осмотрел раны Захара и, цокая языком, пробормотал: «Урус — крепкий, как дуб», — Иса вдруг тихо, но твёрдо произнёс:
— Он поправится.
Лекарь лишь хмыкнул и вышел, а Захар задержал взгляд на черкесе. В этих двух словах было больше, чем просто уверенность в выздоровлении товарища. В них звучала надежда — та самая, которую Иса, казалось, давно похоронил в себе.
«Он начинает верить, — подумал Захар. — Не в чудо, не в случайность, а в то, что можно что-то изменить».
Иса стал чаще вспоминать прошлое — не как скорбный перечень потерь, а как сокровищницу образов: запах горного мёда, смех матери, отцовские руки, держащие лук. Он рассказывал о том, как в детстве мечтал стать охотником, как впервые поднялся на вершину хребта и увидел мир с высоты — бескрайний, величественный, полный тайн.
— Я забыл, как это — смотреть вверх, — признался он однажды, глядя на узкую полоску неба в окошке. — Всё время смотрел вниз. На камни. На грязь. На цепи.
— Значит, пора снова смотреть вверх, — ответил Захар. — Потому что там — свобода. Даже если она пока за горами.
Иса кивнул. В его глазах мелькнуло что-то новое — не покорность, не смирение, а решимость. Ещё робкая, ещё хрупкая, но уже ощутимая.
Захар понимал: осталось совсем немного. Только немножко. Только чуть-чуть — какой-то толчок, какой-то момент, когда эта искра превратится в пламя.
Он знал, что нельзя торопить. Нельзя давить. Нужно дать этому росту произойти естественным путём — как прорастает трава сквозь камень. Но он также знал: когда придёт время, Иса будет готов.
И тогда…
Тогда они сделают шаг. Сначала — к двери камеры. Потом — к стене княжеского дома. А дальше…
Дальше — к свободе. | Глава четвёртая.
Тропа к побережью, недалеко от ущелья «Чёрный ручей».
Рассвет едва тронул горные вершины бледно-розовым светом. Воздух казался особенно свежим, а в ущельях ещё клубился туман. Тропа, извиваясь между скал, скрывалась в густой тени. Отряд из десяти казаков в выцветших мундирах и папахах бесшумно продвигался вперёд, прижимаясь к каменным стенам. Впереди, внимательно всматриваясь по сторонам, ехал урядник Архип Корнеев — ветеран кавказской службы с сединой на бороде и острым взглядом, который замечал любое движение.
— Стой, — тихо приказал он, поднимая руку.
Казаки застыли. Из-за поворота донеслись приглушённые голоса, скрип деревянных осей и тихий, сдавленный стон.
— Рассыпаться! — едва слышно скомандовал Архип. — По скалам, бесшумно.
Они оставили лошадей в укрытии и, крадучись, взобрались на уступ, откуда открывался вид на тропу. На встречу шёл караван: четыре арбы, запряжённые мулами, окружённые дюжиной вооружённых горцев. Между телегами брели люди — молодые черкесы и черкешенки в рваной одежде. Руки у них были связаны за спиной, на шеях виднелись ржавые железные ошейники. Одни брели с опущенными головами, другие, обессиленные, едва передвигались, их тащили за верёвки.
Архип стиснул рукоять шашки. Всё стало ясно: работорговцы вели пленников к побережью, чтобы переправить по морю на невольничьи рынки Анатолии.
— Эй, люди! — громко выкрикнул урядник. — Остановитесь! По закону Российской Империи работорговля карается смертью!
Горцы тут же схватились за кинжалы и сабли. Один из них, видимо, старший, выкрикнул что-то на незнакомом языке. Остальные бросились вперёд, размахивая клинками.
Началась короткая, яростная схватка. Грохот выстрелов разорвал тишину, эхо разнеслось между скал. Казаки, опытные в горных стычках, действовали слаженно, они, словно тени, скользили между скал и камней, их движения были быстры и точны. Они знали, как использовать местность в свою пользу, как спрятаться за выступом или камнем. Казаки окружили горцев, не давая им возможности маневрировать. Воздух наполнился запахом пороха и дымом от выстрелов. Горцы пытались прорваться, но казаки были готовы к этому. Они ловко уворачивались от ударов, парировали их и наносили свои. Через несколько минут всё было кончено: несколько трупов лежали на тропе.
— Живые есть? — спросил Архип, оглядываясь.
— Одного взяли! Сдался сразу, — крикнул один из казаков, Степан, стоя рядом с пленником, который упал на колени.
— А вон ещё один! — вдруг воскликнул другой казак, указывая на фигуру, мелькнувшую за валунами.
Все повернулись. По тропе убегал один из горцев, ловко огибая выступы, то скрываясь в тени, то выныривая на свет.
— Держи его! — крикнул Архип.
Двое казаков бросились в погоню, но беглец был слишком проворен. Он юркнул в узкую расщелину и исчез.
— Ушёл, — выдохнул Степан. — Тропа ведёт вниз, в ущелье. Не догоним.
Архип стиснул зубы.
— Ладно, не до него сейчас. Надо освободить людей.
Он подошёл к пленному — худощавому мужчине в потрёпанном бешмете с тёмными глазами.
— Имя? Кто приказал вести караван?
— Я всего лишь проводник, Ибрагим, — зачастил он, заискивая.
— Повезём тебя в крепость. Там разберутся, кто ты и почему шёл. — Архип обернулся к освобождённым. — Ну, люди, вставайте. Мы казаки, русские. Доведём до станицы, там обогреют, накормят.
Попадавшие в начале боя пленники, всё ещё не веря в своё спасение, начали подниматься тихо переговариваясь между собой на родном языке. Кто-то тихо всхлипывал, кто-то шёпотом благодарил, прикрывая лицо руками. Девушка в рваной рубахе дрожащими пальцами сжимала край одежды, чтобы прикрыть плечи. Юноша рядом с ней, на лице которого виднелись царапины, осторожно ощупывал освобождённые запястья, словно не мог поверить, что оковы сняты.
— Совсем совесть потеряли, — тихо сказал один из казаков, глядя на пленников. — Своих же в рабство продают.
— А ведь точно, это же черкесы, как так можно? Да уж, — кивнул другой, качая головой. — Ироды.
— Не время слёзы лить, — смущённо пробормотал Архип. — Собирайтесь. До полудня нужно вернуться в гарнизон, надеюсь больше не встретим незваных гостей.
Он снова посмотрел на пленника.
— А тебе, друг, придётся с нами. Там разберутся кто ты и откуда.
Горец сглотнул и опустил глаза.
Архип обернулся к своим казакам и отдал приказ:
— Соберите убитых в кучу и заложите камнями. Похороним потом, когда время будет.
Казаки молча принялись за работу, аккуратно складывая тела в одну кучу и забрасывая их камнями. Один из них поднял тяжёлый валун и аккуратно положил его сверху, словно обозначая могилу.
— Готово, урядник, — доложил Степан, вытирая пот со лба.
— Хорошо, — кивнул Архип. — Теперь в путь.
Отряд двинулся в обратный путь: впереди — пленник, за ним — освобождённые, а позади — казаки с шашками наголо. Тишину нарушали лишь стук копыт, тихий шёпот и приглушённые звуки природы. | Как только казаки с освобождёнными пленниками скрылись за изломом тропы, из-за нагромождения серых валунов, сливающихся со скальной стеной, бесшумно выступили трое. Ни шороха, ни скрипа камня под сапогами — будто тени от облаков скользнули по склону.
Первый — Карим, высокий, в потрёпанной черкеске с обтрёпанными рукавами, лицо скрыто под низко надвинутым башлыком. В руках — кинжал, лезвие которого ловит редкий блик солнца, пробивающийся сквозь расселину. Второй — коренастый Бекмурза, с широкими плечами и тяжёлой поступью; на поясе — набор инструментов, похожих на отмычки и тонкие железные пруты. Третий — Али, самый незаметный, почти сливавшийся с камнем: плащ из выцветшего войлока, лицо в тени, глаза — две тёмные щели, не выражающие ничего.
Эти трое следили за караваном уже вторые сутки — тайно, неусыпно, не оставляя следов. Никто не знал об их присутствии: ни горцы, ни казаки, ни даже местные пастухи. Их задача была чёткой и беспощадной: схватить купца так, чтобы никто, ни о чём не догадался.
Компромат на Рустема-агу из Синопа собрали быстро — всего за два месяца. Капля по капле вытягивали нити: подслушивали разговоры, перехватывали письма, следили за тайными встречами, фиксировали перемещения судов, записывали имена посредников.
Теперь у них было всё: списки сделок, расписки в получении денег, адреса тайных складов, показания свидетелей, готовых назвать его имя. Не хватало лишь главного — живого доказательства: самого Рустема-аги, пойманного с поличным. Бекмурза с подручными выполнял поручение муфтия Джамалдина Гирея: купца надлежало схватить и доставить к нему для допроса, чтобы выяснить, кто именно поставляет рабов и как выстроена цепочка поставок.
Всё шло по плану — до сегодняшнего утра. Столкновение каравана с казаками стало полной неожиданностью. Но, как ни странно, это сыграло им на руку. Охрана купца была перебита, а сам он, воспользовавшись суматохой, ускользнул, так и не попав в руки русского патруля.
Когда следопыты подошли к месту схватки, широкоплечий Бекмурза, присев у одной арбы, обвёл взглядом разбросанные вещи.
— Да, похоже, русские всю грязную работу сделали за нас, — произнёс он хрипловатым голосом, поднимая с земли обрывок верёвки.
Карим медленно выпрямился, не отрывая взгляда от тропы, по которой удалился отряд казаков. Его лицо по-прежнему скрывал низко надвинутый башлык, а в руках он сжимал кинжал, лезвие которого изредка вспыхивало в лучах солнца.
— Верно, — согласился он тихо, — но нам ещё предстоит поймать купца и доставить к муфтию.
Али, самый незаметный из троицы, всё это время оставался в тени. Его плащ из выцветшего войлока сливался с каменными выступами, а лицо было скрыто в полумраке. Он молча подошел к недавнему захоронению и откинул несколько камней, открывая вид на одного из мёртвых. Затем его пальцы быстро заскользили по одежде погибшего, ощупывали складки, проверяли карманы. Наконец, он приподнял край разорванного бешмета, разглядывая вышитую нашивку.
— Это турецкие янычары, — произнёс он ровным голосом, поднимаясь. — Личная охрана купца. Вижу знаки султанской гвардии.
Подойдя, Бекмурза внимательно осмотрел нашивку и кивнул в знак согласия.
— Ну и бойцы! — бросил он с усмешкой. — Русские разделались с ними и даже не вспотели. Видал, как ловко шашками работали? Ни одного лишнего движения.
Карим улыбнулся, пряча в заплечный мешок ржавый ошейник, найденный на месте схватки. Затем, окинув взглядом ущелье, произнёс:
— Похоже, нам сегодня удача улыбается. Главное — не потерять купца. Если он уйдёт в Анатолию, мы его уже не достанем.
Бекмурза ещё раз окинул взглядом место схватки: брошенные арбы, обрывки верёвок, тёмные пятна на камнях. Потом снова усмехнулся и добавил:
— Нет, вряд ли он сумеет от нас скрыться. Немного ли чести — этот турок плохо осваивается в наших землях. Выследить его вообще ничего не стоит. Сейчас он в панике, мечется, как заяц. Лишь бы не загнал себя в тупик раньше времени.
Али снова заговорил, его голос звучал спокойно, но в нём чувствовалась скрытая сила.
— Купец побежал к Чёрному ручью, — сказал он уверенно. — Там заброшенные штольни. Видно, решил там отсидеться. Там мы его и найдём.
Через несколько минут место, где произошли последние события, опустело и погрузилось в тишину. Лишь ветер свистел в расщелинах скал, разнося горький запах пороха и железа, и карканье воронов нарушало покой. Ответвлявшаяся тропинка, по которой скрылись трое следопытов, ведущая к Чёрному ручью, уходила в тень — тёмная, извилистая, словно прочерченная углём по серому камню. Склоны вокруг были круты, местами почти отвесны; внизу, в глубине ущелья, журчал невидимый поток. А за хребтом, где небо сливалось с синевой, угадывалось море. | Вскоре они догнали купца. Тропа, петляющая между скал и зарослей можжевельника, то выводила преследователей на открытые участки, где фигура беглеца чётко выделялась на фоне серых камней, то ныряла в густые тени, заставляя следопытов замедлять шаг и прислушиваться.
Они двигались, то догоняя, то отставая, но держа его всё время в виду — не выпуская из поля зрения ни на миг. Карим шёл впереди, пригибаясь к земле, его глаза не отрывались от тёмного силуэта впереди. Бекмурза следовал чуть позади, время от времени подавая знаки третьему — тому, кто держался в самой тени, почти невидимый среди камней.
Купец явно выбивался из сил: то и дело останавливался, хватаясь за выступ скалы, чтобы перевести дух, озирался по сторонам с явным замешательством. Видно было — местность ему незнакома. Он шёл наугад, выбирая тропы по наитию, то забираясь слишком высоко, то срываясь вниз по осыпающимся камням.
— Плохо он тут ориентируется, — тихо бросил Бекмурза, наблюдая, как купец в очередной раз замешкался на развилке. — Как слепой котёнок в чужом дворе.
Карим лишь кивнул, не отрывая взгляда от цели. Он заметил, как беглец, оглядевшись, решительно свернул к узкому уступу, ведущему к нависающей скале.
— Туда ему и дорога, — прошептал Карим. — Под скалой — тупик. Дальше только обрыв.
Али, до этого молча следовавший за ними, наконец подал голос:
— Он не знает этих мест. И не видит, куда идёт.
Действительно, купец, не подозревая, что завёл себя в ловушку, продолжал карабкаться вверх, цепляясь за выступы. Его шаги становились всё медленнее, дыхание — тяжелее.
Когда он наконец достиг небольшого плато под нависающей скалой, то замер, поняв, что дальше пути нет. Перед ним был лишь крутой обрыв, а позади — тропа, по которой он пришёл. Он обернулся — и в тот же миг увидел три фигуры, бесшумно возникшие на тропе.
Бекмурза шагнул вперёд, широко расставив ноги и скрестив руки на груди.
— Ну что, господин купец, — произнёс он на родном языке купца, — похоже, ваши дела плохи.
Карим медленно приблизился, держа кинжал наготове. Третий остался в тени, наблюдая за каждым движением пойманного.
Купец побледнел, но попытался сохранить достоинство. Он выпрямился и резко бросил:
— Кто вы такие? Что вам нужно?
Бекмурза шагнул ближе, глядя на купца в упор. В его голосе не было угрозы — только холодная, безнадёжная уверенность.
— Сейчас тебе придётся пройти с нами, — произнёс он ровно. — Хочешь ты или нет — по доброй воле или силой — но придётся.
Купец попытался отступить, но за спиной был лишь обрыв. Он сжал кулаки, но в глазах уже читалась растерянность. А где то вдали, за хребтом, шумело море, и был путь к спасенью. Здесь же всё было предрешено.
— Я — подданный султана! — выдохнул он. — Вы не смеете…
— А мы и не смеем, — перебил Бекмурза, чуть склонив голову. — Мы просто делаем. И сейчас ты пойдёшь с нами.
Карим молча выступил вперёд, держа кинжал так, чтобы лезвие отражало солнечные лучи. Али, всё ещё в тени, не произнёс ни слова, но его поза говорила яснее любых угроз: пути назад нет.
Бекмурза продолжил, не повышая голоса:
— Пока мы будем идти, припомни всё, что связывало тебя с этими местами. Всё до последней мелочи. Особенно — работорговлю. Кто давал тебе пристанище? Кто прикрывал сделки? Кто получал долю?
Купец побледнел. Его взгляд метнулся к тропе, затем — к обрыву. Он понимал: бежать некуда.
— Вы не знаете, с кем связались, — прошептал он, но в голосе уже не было прежней твёрдости.
— О, мы знаем, — усмехнулся Бекмурза. — Ты — Рустем ага из Синопа. Ты покупал и продавал людей, как скот. Ты платил за молчание и покупал предательство. А теперь ты пойдёшь с нами и расскажешь всё. Потому что здесь, в этих горах, законы султана не действуют. Здесь — наши законы.
Ветер усилился, взметнув пыль у их ног. Где то вдали, за хребтом, шумело море, но здесь, в ущелье, стояла мёртвая тишина. Только дыхание купца, прерывистое и тяжёлое, нарушало её.
Бекмурза сделал шаг вперёд, протянув руку:
— Пойдём. И чем быстрее ты всё вспомнишь и начнёшь говорить, тем легче тебе будет. | Три долгих дня Рустем ага брёл между скал, ведомый неумолимой троицей. Ноги подкашивались от усталости, в горле першило от жажды, а мысли путались в лихорадочном круговороте. Он то впадал в оцепенение, то вздрагивал от каждого шороха, ожидая удара — но его не били. С ним даже не разговаривали. Лишь молчаливые фигуры впереди и по бокам, лишь бесконечная череда камней и колючих зарослей. Только ветер, камни и тишина, от которой звенело в ушах.
Он был испуган. По-настоящему испуган — так, как не боялся даже под пушечным огнём в Синопе. Здесь, в этих горах, не было ни покровителей, ни связей, ни золота, способного купить спасение. Ни крики, ни обещания, ни угрозы не имели веса в этом безмолвном царстве скал. Здесь действовали иные законы — те, что диктовали эти трое, скользящие между камней, словно тени.
На одной из первых стоянок Рустем ага попытался заговорить.
— Золото… — прошептал он. — Я могу дать золото. Много золота.
Его пальцы дрожали, когда он потянулся к поясу, где под одеждой был спрятан маленький кожаный кошелёк.
Бекмурза усмехнулся, но в этой усмешке не было веселья.
— Твоё золото — ничто здесь.
На третий день пути они достигли резиденции муфтия Джамалдина Гирея — укреплённого аула, притаившегося в горном распадке. Серые каменные стены, узкие бойницы, тяжёлые дубовые ворота с железными скобами. Здесь время будто застыло: над крышами вился дым очагов, где то блеяли овцы, а из за заборов доносился приглушённый говор.
Рустем ага, едва державшийся на ногах, оглядел крепость с тоской. Он понимал: это конец пути. Больше ему не помогут ни угрозы, ни уговоры, ни попытки откупиться. Здесь его ждали не торговцы и не чиновники, а суд — тихий, беспощадный, без лишних слов.
Бекмурза толкнул его к воротам.
— Иди. Теперь ты в руках муфтия.
Стража молча распахнула створки. Трое проводников передали пленника старшим слугам, коротко перебросившись несколькими фразами. Рустема, не говоря ни слова, повели внутрь.
Его провели по узким улочкам аула, мимо приземистых домов с плоскими крышами, затем свернули в глухой закоулок и остановились перед низкой дверью, вмонтированной в толщу каменной стены. Один из слуг отодвинул засов, толкнул дверь — внутри царили полумрак и сырость.
— Заходи, — произнёс слуга без выражения.
Рустем ага переступил порог. В нос ударил запах земли, плесени и давней крови. Он разглядел в сумраке каменное ложе, цепь, вбитую в стену, и маленькое зарешёченное окошко под потолком.
Дверь захлопнулась. Заскрежетал засов.
Он остался один.
Сидя на холодном камне, он наконец позволил себе выдохнуть. Тело ныло, в голове стучала одна мысль: «Теперь меня не спасёт ни золото, ни имя султана».
Где то за стеной слышались приглушённые голоса, шаги, звон посуды. Жизнь шла своим чередом — но уже не для него.
Он закрыл глаза.
Теперь оставалось только ждать.
Немного погодя в темницу проскользнул безмолвный слуга. В руках — глиняный кувшин с водой и плоская лепёшка, чуть зачерствевшая, но всё же пригодная в пищу. Он поставил всё это на каменный выступ у стены, не проронив ни слова, и так же бесшумно исчез.
Рустем ага сперва не поверил глазам. Он подполз к еде, дрожащими руками схватил кувшин, припал к воде — жадно, захлёбываясь, проливая. Потом, едва отдышавшись, принялся за лепёшку, разламывая её на мелкие куски, боясь, что её отберут.
Еда вернула крупицы сил. Он прислонился к холодной стене, прислушиваясь к тишине. Где то далеко, за толстыми камнями, шла жизнь — но для него теперь существовали лишь эти четыре стены и ожидание. | Муфтий Джамалдин Гирей явился лишь на следующий день. Дверь распахнулась без предупреждения. В проёме возник высокий мужчина с прямой спиной и сдержанной, почти царственной осанкой. Его тёмный халат струился при движении, а взгляд — острый, проницательный — сразу пригвоздил пленника к месту. За ним, как тени, стояли двое слуг, неподвижные и безмолвные.
Рустем ага поднялся, едва удерживаясь на ногах.
— Ты знаешь, кто я? — на османском наречии спросил муфтий, не повышая голоса.
— Знаю, — процедил Рустем ага, стараясь сохранить достоинство.
— И знаешь, зачем ты здесь?
— Вы хотите выманить у меня золото, — усмехнулся купец. — Так и скажите. Я заплачу. Назовите сумму.
Муфтий едва заметно приподнял бровь.
— Золото здесь не имеет веса. Ты торговал людьми. Ты забирал их отсюда, из наших гор, и увозил на невольничьи рынки, как скот. Ты платил за молчание, ты покупал предательство, ты осквернял эту землю кровью невинных.
— Я лишь выполнял волю султана! — резко бросил Рустем ага. — Вы не смеете судить подданного Османской империи!
— Воля султана не даёт права топтать законы Аллаха, — холодно перебил муфтий. — Ты расскажешь всё: кто твои посредники, где держали невольников, кому платили долю. И главное — кто из наших людей продался тебе.
— Ничего я вам не скажу! — Рустем ага выпрямился, хотя ноги подкашивались от страха. — У вас нет доказательств. А если попробуете применить силу — султан узнает. И тогда вам не поздоровится.
Муфтий не изменился в лице. Он молча развернул первый документ.
— Вот расписка, подписанная твоей рукой. Здесь указано: тридцать душ, цена — две тысячи пиастров. Кто получил деньги?
Купец сглотнул, но промолчал.
Муфтий выложил следующий лист.
— А это показания трёх свидетелей. Они видели, как твои люди вели караван через перевал Ахцу. Ты отрицаешь?
Рустем ага стиснул кулаки.
Далее последовали письма с печатями, схемы перевалочных пунктов, списки имён. Муфтий показывал доказательства одно за другим, бесстрастно, без нажима, но с неумолимой методичностью.
— Ты думал, что твои тайны умрут в горах? — тихо спросил он. — Но камни помнят. И люди помнят.
Купец метался между яростью и страхом. Он пытался угрожать, взывать к султану, обещал баснословные суммы за свободу — но муфтий оставался непреклонен.
Так прошёл день. Второй. Третий.
На четвёртый день Рустем-ага впервые дрогнул. Его взгляд метался между документами, руки тряслись. Он открыл рот, будто собираясь что-то сказать, но снова замолчал.
На седьмой день, когда муфтий в очередной раз начал зачитывать свидетельства — подписи, даты, имена, — купец обессиленно опустил голову и прошептал:
— Я готов говорить… Всё, что знаю.
В глазах его не было ни гордости, ни хитрости — только изнеможение и страх перед неизбежным. Он понял: пути назад нет. Теперь оставалось лишь выложить всё — до последней детали.
— Начинай, — произнёс муфтий ровно. — С самого начала. Кто дал тебе первую наводку на перевал Ахцу?
Купец сглотнул, провёл дрожащей рукой по лицу, смахивая капли пота.
— Пасько из Туапсе… — выдохнул он наконец. — Это он предложил первый караван. Сказал, что есть покупатели в Синопе, что можно хорошо заработать…
Голос его звучал всё тише, слова лились неровно, прерываясь тяжёлыми вздохами. Он рассказывал о тайных складах в ущельях, о посредниках, о схемах переправки через море. Имена следовали за именами, суммы — за суммами, пути — за путями.
Муфтий слушал, не перебивая. Лишь время от времени делал пометки на отдельном листе, сверялся с уже имеющимися документами, иногда поднимал взгляд, чтобы поймать малейшее колебание в голосе купца.
За крошечным окном вверху камеры, сгущались сумерки. В камере горела единственная масляная лампа, отбрасывая длинные тени на каменные стены. Рустем ага говорил и говорил, уже не пытаясь утаить что либо — он вываливал всё, что знал, словно пытаясь освободиться от груза, давившего на него годами.
Когда он наконец замолчал, плечи его опустились, а лицо казалось ещё более измождённым в тусклом свете. Он поднял глаза на муфтия, будто ожидая приговора.
Джамалдин Гирей посмотрел на купца долго и пристально.
— Ты начал говорить правду, — произнёс он тихо. — Но это лишь начало. Завтра ты продолжишь. И расскажешь всё до конца.
Рустем ага кивнул. Он больше не спорил. Не угрожал. Не предлагал золота. Он просто ждал — и знал: теперь ему не уйти от этого разговора. | В ходе долгих допросов Джамалдин Гирей постепенно складывал воедино чудовищную картину преступной сети. Рустем-ага, сперва упорствовавший, под грузом неопровержимых доказательств начал выдавать одну тайну за другой — и с каждым новым признанием муфтий всё яснее видел масштаб происходящего, когда купец, обессиленный, выложил очередную цепочку имён и сделок, Джамалдин замер, всматриваясь в стопку перелистываемых документов. Его пальцы скользнули по строкам расписок, по схемам перевалочных пунктов, по спискам посредников. В глазах мелькнуло нечто близкое к ужасу. Он понял: верхушка этой преступной пирамиды — стоял не кто иной, как Бакан Ипа.
— Кто поставлял тебе «товар»? — спросил он, намеренно повторив слово, которым купец называл похищенных людей.
Купец сглотнул, будто пытаясь избавиться от горечи во рту.
— Князь Бакан Ипа.
Имя повисло в воздухе, как удар колокола. Джамалдин Гирей не дрогнул, но внутри всё сжалось. Бакан Ипа — не просто местный вельможа. Его род веками держал перевалы, его слово имело вес в аулах, его связи простирались далеко за пределы Черкесии.
Муфтий снова внимательно рассмотрел, лист с печатью, которую уже не раз встречал в документах. Всё сходилось: тайные склады в ущельях, морские переправы, посредники в османских портах. Масштабы поражали — это была не просто торговля людьми. Это была отлаженная система, пронизывающая горы, побережья, города.
— Значит, Бакан Ипа… — произнёс муфтий тихо, почти про себя. Его голос звучал ровно, но в глубине глаз читалась холодная ярость. — Всё это время за твоей спиной стоял он.
Рустем ага опустил взгляд, не решаясь встретиться с ним глазами.
— Я лишь выполнял приказы, — прошептал он. — Я не знал… не понимал, насколько всё серьёзно.
— Ты знал, — отрезал муфтий. — Ты знал, что переправляешь живых людей, как товар. Ты знал, кому платишь долю. И ты знал, что за этим стоит не просто торговец, а человек, который держит в кулаке целые долины.
Он замолчал, осмысливая информацию, в голове крутились цифры, имена, маршруты — целая империя тьмы, выстроенная годами.
«Бакан Ипа, — думал он. — Сколько душ прошло через его руки? Сколько семей разрушено? Сколько слёз скрыто за этими цифрами?»
Затем взглянув на купца, муфтий произнёс:
— Ты рассказал многое. Но этого мало. Теперь ты опишешь всё до последней детали: как он вербует посредников, где хранит деньги, кто из местных ему служит. И главное — как он прикрывает свои следы.
Рустем ага вздрогнул. Он понимал: теперь его не отпустят. Он стал частью механизма разоблачения — и обратного пути нет.
— Я… я постараюсь вспомнить всё, — выдавил он.
— Постараешься? — в голосе муфтия прозвучала сталь. — Ты вспомнишь. Потому что если ты упустишь хоть одно имя, хоть один факт — ты ответишь за всех, кого он погубил.
Джамалдин Гирей вновь, внимательно пролистал стопку документов — расписки, схемы, списки — пока Рустем ага, сгорбившись на каменном выступе, прерывисто дышал, собираясь с силами. В камере царила тяжёлая тишина, нарушаемая лишь шорохом перелистываемых бумаг.
— Ты утверждаешь, что за всеми сделками стоит Бакан Ипа, — произнёс муфтий, не поднимая взгляда. — Но кто конкретно вёл переговоры? Кто отвечал за караваны, расчёты, связь с посредниками?
Купец сглотнул, провёл дрожащей рукой по лицу.
— Ибрагим… Его правая рука. Он держал в руках всё: каждую сделку, каждый караван. Без него ничего не делалось.
— Где он сейчас? — резко спросил муфтий, взглянув на пленника в упор.
Рустем ага опустил глаза.
— Он был в том караване со мной. Когда напали казаки, я бежал первым. Видел лишь, как моих телохранителей убивали одного за другим. Не успел разглядеть, что стало с Ибрагимом. Может, погиб в схватке… А может, скрылся.
Джамалдин Гирей задумался. В глазах его мелькнуло нечто похожее на холодную решимость.
— Значит, Ибрагим… — произнёс он тихо, словно про себя. — И он или жив, или мёртв. Но если жив — он ключ ко всему.
Рустем ага кивнул, не поднимая головы.
— Если вы найдёте его, он расскажет больше, чем я. У него были все записи, все договорённости. Он знал каждый тайный склад, каждого посредника.
Муфтий медленно сделал несколько шагов вперёд и остановился перед купцом.
— Ты закончил? — спросил он, глядя на Рустема сверху вниз.
— Да… — прошептал тот. — Я рассказал всё, что знал.
— Хорошо. — Голос муфтия звучал ровно, но в нём чувствовалась скрытая угроза. — Но помни: если ты утаил хоть что то — ты ответишь за это.
Резко развернувшись, он направился к выходу. Дверь захлопнулась. Рустем ага остался один в полумраке камеры, осознавая: его участь решена.
Муфтий Джамалдин Гирей внимательно рассматривал показания Рустем-аги, разложенные на столе. Сводные списки, расписки и карты создавали пугающую картину, но она оставалась неполной.
«Свидетельства купца недостаточно для суда, — размышлял муфтий, водя пальцем по строкам. — Нужны прямые улики, имена исполнителей и доказательства связи с высшими чинами. Иначе всё развалится. Нужен Ибрагим». | В ходе долгих допросов Джамалдин Гирей постепенно складывал воедино чудовищную картину преступной сети. Рустем-ага, сперва упорствовавший, под грузом неопровержимых доказательств начал выдавать одну тайну за другой — и с каждым новым признанием муфтий всё яснее видел масштаб происходящего, когда купец, обессиленный, выложил очередную цепочку имён и сделок, Джамалдин замер, всматриваясь в стопку перелистываемых документов. Его пальцы скользнули по строкам расписок, по схемам перевалочных пунктов, по спискам посредников. В глазах мелькнуло нечто близкое к ужасу. Он понял: верхушка этой преступной пирамиды — стоял не кто иной, как Бакан Ипа.
— Кто поставлял тебе «товар»? — спросил он, намеренно повторив слово, которым купец называл похищенных людей.
Купец сглотнул, будто пытаясь избавиться от горечи во рту.
— Князь Бакан Ипа.
Имя повисло в воздухе, как удар колокола. Джамалдин Гирей не дрогнул, но внутри всё сжалось. Бакан Ипа — не просто местный вельможа. Его род веками держал перевалы, его слово имело вес в аулах, его связи простирались далеко за пределы Черкесии.
Муфтий снова внимательно рассмотрел, лист с печатью, которую уже не раз встречал в документах. Всё сходилось: тайные склады в ущельях, морские переправы, посредники в османских портах. Масштабы поражали — это была не просто торговля людьми. Это была отлаженная система, пронизывающая горы, побережья, города.
— Значит, Бакан Ипа… — произнёс муфтий тихо, почти про себя. Его голос звучал ровно, но в глубине глаз читалась холодная ярость. — Всё это время за твоей спиной стоял он.
Рустем ага опустил взгляд, не решаясь встретиться с ним глазами.
— Я лишь выполнял приказы, — прошептал он. — Я не знал… не понимал, насколько всё серьёзно.
— Ты знал, — отрезал муфтий. — Ты знал, что переправляешь живых людей, как товар. Ты знал, кому платишь долю. И ты знал, что за этим стоит не просто торговец, а человек, который держит в кулаке целые долины.
Он замолчал, осмысливая информацию, в голове крутились цифры, имена, маршруты — целая империя тьмы, выстроенная годами.
«Бакан Ипа, — думал он. — Сколько душ прошло через его руки? Сколько семей разрушено? Сколько слёз скрыто за этими цифрами?»
Затем взглянув на купца, муфтий произнёс:
— Ты рассказал многое. Но этого мало. Теперь ты опишешь всё до последней детали: как он вербует посредников, где хранит деньги, кто из местных ему служит. И главное — как он прикрывает свои следы.
Рустем ага вздрогнул. Он понимал: теперь его не отпустят. Он стал частью механизма разоблачения — и обратного пути нет.
— Я… я постараюсь вспомнить всё, — выдавил он.
— Постараешься? — в голосе муфтия прозвучала сталь. — Ты вспомнишь. Потому что если ты упустишь хоть одно имя, хоть один факт — ты ответишь за всех, кого он погубил.
Джамалдин Гирей вновь, внимательно пролистал стопку документов — расписки, схемы, списки — пока Рустем ага, сгорбившись на каменном выступе, прерывисто дышал, собираясь с силами. В камере царила тяжёлая тишина, нарушаемая лишь шорохом перелистываемых бумаг.
— Ты утверждаешь, что за всеми сделками стоит Бакан Ипа, — произнёс муфтий, не поднимая взгляда. — Но кто конкретно вёл переговоры? Кто отвечал за караваны, расчёты, связь с посредниками?
Купец сглотнул, провёл дрожащей рукой по лицу.
— Ибрагим… Его правая рука. Он держал в руках всё: каждую сделку, каждый караван. Без него ничего не делалось.
— Где он сейчас? — резко спросил муфтий, взглянув на пленника в упор.
Рустем ага опустил глаза.
— Он был в том караване со мной. Когда напали казаки, я бежал первым. Видел лишь, как моих телохранителей убивали одного за другим. Не успел разглядеть, что стало с Ибрагимом. Может, погиб в схватке… А может, скрылся.
Джамалдин Гирей задумался. В глазах его мелькнуло нечто похожее на холодную решимость.
— Значит, Ибрагим… — произнёс он тихо, словно про себя. — И он или жив, или мёртв. Но если жив — он ключ ко всему.
Рустем ага кивнул, не поднимая головы.
— Если вы найдёте его, он расскажет больше, чем я. У него были все записи, все договорённости. Он знал каждый тайный склад, каждого посредника.
Муфтий медленно сделал несколько шагов вперёд и остановился перед купцом.
— Ты закончил? — спросил он, глядя на Рустема сверху вниз.
— Да… — прошептал тот. — Я рассказал всё, что знал.
— Хорошо. — Голос муфтия звучал ровно, но в нём чувствовалась скрытая угроза. — Но помни: если ты утаил хоть что то — ты ответишь за это.
Резко развернувшись, он направился к выходу. Дверь захлопнулась. Рустем ага остался один в полумраке камеры, осознавая: его участь решена.
Муфтий Джамалдин Гирей внимательно рассматривал показания Рустем-аги, разложенные на столе. Сводные списки, расписки и карты создавали пугающую картину, но она оставалась неполной.
«Свидетельства купца недостаточно для суда, — размышлял муфтий, водя пальцем по строкам. — Нужны прямые улики, имена исполнителей и доказательства связи с высшими чинами. Иначе всё развалится. Нужен Ибрагим». | Он призвал Бекмурзу и двух других следопытов, наблюдавших за схваткой.
— Расскажите подробно о бое, — приказал муфтий. — О каждом, кто попал в плен или погиб.
Бекмурза начал:
— Казаки напали внезапно. Янычары яростно сопротивлялись, но всех перебили. Мы следили издалека, не вмешиваясь. Ждали… Купца мы выследили отдельно.
— А кого-нибудь взяли в плен? — уточнил муфтий.
— Одного, — кивнул Бекмурза. — Он сдался сразу, не стал драться. Одежда простая, но движения и манера держаться выдавали человека непростого.
Муфтий резко выпрямился.
— Опишите его, — потребовал он.
— Среднего роста, худощавый, с вытянутым лицом и горбатым носом. Сказал, что проводник, но взгляд цепкий, оценивающий. Когда его брали, не сопротивлялся, будто знал: так безопаснее.
Муфтий задумался, вспоминая показания Рустем-аги. Затем медленно произнёс:
— Это Ибрагим. Рустем говорил, что он всегда остаётся в тени. Если попал в плен к русским, не признается в связях с работорговлей — казнят. Теперь он будет утверждать, что проводник, и молчать, пока не отпустят.
Бекмурза кивнул.
— Значит, Ибрагим у казаков. Пока он в плену, мы не сможем раскрыть сеть.
— Верно, — подтвердил муфтий. — Русские не знают, кто перед ними, но будут выяснять. Главное, чтобы Бакан не узнал, что Ибрагим в плену.
Немного подумав, Джамалдин обратился к следопытам:
— Сегодня же отправляйтесь к крепости Бакана Ипы. Проследите обстановку, обо всём докладывать немедленно.
Бекмурза наклонил голову:
— Всё будет исполнено, эфенди.
После того как следопыты удалились, муфтий подошёл к окну. За хребтом, невидимое здесь, простиралось море — граница между мирами, законами, силами. Там, на приграничной территории, находился Хасан — человек, которому Джамалдин доверял больше прочих.
Муфтий велел отправить гонца: «Возвращайся. Дело срочное».
По прошествии десяти дней Джамалдин Гирей находился в своём кабинете, разбираясь с документами, разложенными на столе, когда в дверь тихо постучали.
— Войдите, — произнёс он, не отрывая глаз от бумаг.
В кабинет скользнул один из доверенных слуг, склонился в почтительном поклоне.
— Господин, срочные вести от Бекмурзы.
— Говори.
— Бакан Ипа уже знает о захвате каравана. Ему доложили, что Ибрагим в плену у казаков. Более того… — Слуга сделал короткую паузу, подбирая слова. — Бакан Ипа предпринял ответные действия. Его люди перехватили казачьего сотника. Сейчас тот находится в крепости Бакана.
Муфтий резко выпрямился, сжал пальцы в кулак, обдумывая новость.
— Это меняет расстановку сил. Что ещё?
— Казак ранен, содержится в крепости под усиленной охраной. Состояние тяжёлое — он едва жив, немобилен. Выкрасть его оттуда невозможно: подходы под наблюдением, караулы удвоены.
Муфтий встал, подошёл к окну. Солнце уже клонилось к закату, отбрасывая длинные тени на каменные стены крепости. Время поджимало. Если Бакан Ипа успеет вызволить Ибрагима, вся сеть уйдёт в тень. А если казак погибнет до обмена — переговоры сорвутся, и русские могут казнить пленника без разбирательств.
Он обернулся к слуге.
— Где сейчас Хасан?
— Должен прибыть к полуночи, господин.
— Хорошо. Как только появится — сразу ко мне. | Хасан вошёл в кабинет муфтия без стука — тихо, почти бесшумно, как и подобает тому, кто обучался искусству тени. Одежда его была покрыта дорожной пылью, но взгляд оставался ясным, а движения — точными.
— Господин, — коротко произнёс он, склонив голову.
Муфтий указал на кресло напротив:
— Садись. Говори. Что удалось выяснить?
Хасан опустился в кресло, сложил руки на коленях.
— В одном из приграничных гарнизонов служит офицер среднего звена. Его имя — Григорий Ларчёв. Он подделывает пропуски и за мзду пропускает караваны с невольниками. По документам они числятся наёмными работниками.
Муфтий едва заметно напрягся.
— Как ты вышел на него? — спросил он, постукивая пальцем по столешнице.
— Через проводника, который неоднократно пользовался его услугами. Тот сначала отрицал, но после… определённых убеждений заговорил. Сказал: Ларчёв берёт не только деньгами, но и товарами, иногда обещаниями покровительства. В его кабинете есть тайник: за обшивкой стены, под третьей панелью от окна. Там хранятся копии фальшивых пропусков и списки караванов.
— Свидетели? — коротко спросил муфтий.
— Проводник готов подтвердить под присягой, если ему обеспечат защиту. Есть и другие — мелкие посредники, которые боятся говорить вслух, но намекают на его причастность. Один из них передал мне образец почерка Ларчёва: совпадает с подписями на сомнительных документах.
Муфтий откинулся на спинку кресла, обдумывая услышанное. Задумчиво, словно размышляя вслух, он тихо произнес:
— Ларчёв — одно из звеньев в цепи, связывающей всю сеть. Теперь всё понятно, именно от него Бакан узнал о пленении Ибрагима и теперь он должен организовать обмен.
Он замолчал, обдумывая информацию. В его голове начал формироваться план. Затем Джамалдин пододвинул Хасану стопку бумаг.
— Это показания турецкого купца Рустема аги. Он признал участие в торговле людьми, назвал посредников, маршруты. Тебе предстоит выполнить важное задание, — продолжал муфтий, пока Хасан разглядывал разложенные на столе бумаги. — Но сперва выслушай всё до конца. От твоих внимательности и точности будет зависеть успех.
Хасан молча кивнул, не прерывая.
— В наших горах процветает работорговля. За ней стоит могущественная сеть, корни которой уходят далеко за пределы этих ущелий. Глава этой сети — князь Бакан Ипа. Ты, вероятно, слышал это имя?
Хасан слегка поднял голову, прищурился, обдумывая.
— Слышал лишь отрывки, господин. Говорили, что он влиятелен, но я не знал, чем именно занимается.
— Теперь знаешь. Его правая рука — человек по имени Ибрагим. Именно он ведёт все дела: организует караваны, распределяет доли, держит в узде посредников. Без него сеть не сможет функционировать.
Муфтий сделал паузу, внимательно глядя на Хасана.
— Сейчас Ибрагим в руках казаков. Если русские поймут, кто перед ними, они либо казнят его, либо используют в своих целях. Нам же нужно, чтобы он оказался здесь — и заговорил.
Хасан хотел что-то спросить, но промолчал.
Джамалдин тем временем продолжал:
— У нас мало времени. Бакан Ипа уже зашевелился. Он чувствует угрозу и торопит события. Его люди захватили русского казака, и князь хочет обменять его на Ибрагима. Но проблема Бакана в том, что казак ранен и не выдержит дороги. Если мы не перехватим инициативу сейчас, он либо вызволит Ибрагима, либо заставит его молчать.
— Понимаю, — кивнул Хасан. — Вы хотите, чтобы я связался с Ларчёвым?
— Ты всё верно понял, но и Ларчёв нам тоже нужен. Не только как свидетель — но и как звено, которое приведёт выше.
— Он может не поверить. Скажет: «Почему именно ты? Кто ты такой?»
— Ответь: «Я — тень князя Бакана. Меня не видят, но я всегда рядом. Он послал меня, потому что доверяет только тем, кого никто не знает». Это должно сработать.
Хасан чуть склонил голову, ожидая продолжения.
— Слушай внимательно. Нужно представить Ларчёву картину, будто казак умер — не выдержал ран, и Ибрагиму нужно устроить побег, иначе на допросе он выдаст всех, его в первую очередь.
Муфтий отодвинул кресло, встал и подошёл к окну. За стеклом простирались горные хребты, окутанные лёгкой дымкой.
— Когда будешь убеждать Ларчёва устроить побег Ибрагима, скажи: «Хозяин в ярости. Казак, которого готовили для обмена, умер — не выдержал ран. Теперь всё под угрозой: если Ибрагим заговорит, мы потеряем всё. Нужно срочно устроить ему побег».
— А если он потребует доказательств смерти казака? — спросил Хасан.
— Ответь: «князь Бакан не стал устраивать показуху. Тело уже спрятали — чтобы не провоцировать русских на расследование. Сейчас главное — спасти дело. Ты единственный, кто может помочь в этой ситуации».
— Что насчёт условий? Какую цену предложить?
— Не называй цифр. Говори об «особой благодарности от хозяина» — это разбудит в нём алчность. Но главное — внушить страх: «Если Ибрагим попадёт в руки следствия, первым спросят с тебя. Твои подписи, твои пропуски — всё всплывёт».
— Понял. Но если Ларчёв откажется помогать? Сошлётся на службу, на обязанности?
— Тогда напомни: «Если не поможешь — значит, ты предаёшь хозяина. А кто предаёт князя Бакана, тот становится его врагом». Это заставит его двигаться. Алчность и страх — лучшие поводыри.
— А если казаки усилят охрану, узнав о возможной угрозе побега?
— Именно поэтому ты поедешь не один. Возьми тех, кто умеет работать в горах, кто знает тропы, кто не боится темноты. Разделите роли: одни готовят отход, другие — отвлекают, третьи — ведут цель. Главное — не оставлять следов.
Муфтий обернулся, в глазах его читалась холодная решимость.
— И ещё. Если Ларчёв попытается бежать или предупредить своих — убей его на месте. Но только если иначе нельзя. Нам нужен его страх, его паника, его признания. А для этого он должен верить, что этот план — его спасение.
— Будет исполнено, — коротко ответил Хасан, уже мысленно просчитывая маршруты и распределяя людей.
— Иди, — кивнул муфтий. — И помни: каждый шаг должен выглядеть так, будто всё идёт по плану Бакана Ипы. Но на самом деле — это наш план. И финал его — в наших руках.
Хасан вышел так же бесшумно, как и вошёл. Дверь закрылась, оставив муфтия наедине с картами, до | Глава пятая.
Черкесия.Аул Пшияхо-Хабль. Крепость князя Бакана Ипы.
Яркий дневной свет ослепил Захара — после нескольких дней в полумраке глаза болезненно защипало. Он инстинктивно прикрыл лицо ладонью, медленно привыкая к сиянию солнца. Воздух наполнял пьянящий аромат свежести: травы, земли, нагретых камней. Захар глубоко вдохнул, чувствуя, как лёгкие раскрываются, вбирая этот живой, тёплый воздух.
Он выпрямился, несмотря на дрожь в ногах. Вокруг расстилался простор: бескрайнее небо, волнистые очертания холмов, тёмная полоса леса. После тесных стен и гнетущего молчания подземелья этот мир казался почти нереальным — ярким, объёмным, дышащим.
Рядом замер Иса. Его глаза широко раскрылись, грудь медленно поднималась и опускалась. Он словно боялся спугнуть это мгновение, впитывая каждый оттенок свободы. В его взгляде вспыхнул тот самый блеск, который Захар замечал в последние дни, — теперь он разгорался ярче, будто искра, подхваченная ветром.
Но долго наслаждаться свободой им не позволили.
— Пошёл! — резко окликнул стражник, дёргая Ису за плечо. — В поле. Работа ждать не будет.
Иса вздрогнул, обернулся на Захара, словно ища поддержки, но тут же опустил взгляд и молча шагнул вперёд.
А Захара повели в конюшню.
Едва переступив порог, он замер, впитывая знакомые запахи: свежей соломы, овса, конского пота — запахи, которые с детства были для него сродни родному дому. В груди что то дрогнуло: здесь, в чужом краю, среди враждебных стен, это место вдруг стало островком прежней жизни.
Он медленно прошёл вдоль стойл. Лошади приподняли головы, настороженно принюхиваясь. Одна — гнедая кобыла с белыми «носочками» на ногах — тихо фыркнула, будто узнавая в нём своего. Захар невольно улыбнулся, протянул руку, позволяя ей обнюхать ладонь.
— Ну, красавица… — тихо проговорил он по русски, гладя её тёплый нос. — Не бойся. Я свой.
Кобыла ткнулась мордой в его плечо, и Захар почувствовал, как внутри разливается странное, почти забытое тепло. Он вспомнил, как в детстве отец учил его понимать лошадей по взгляду, по движению ушей, по дыханию; как они вместе пасли табун на заре, когда трава ещё блестела от росы; как ходили в ночное, сидели у костра, слушали, как лошади хрустят травой, а в степи перекликаются ночные птицы.
— Чего встал? — рявкнул над ухом стражник. — Работать надо, а не гладить!
Захар молча кивнул, не отводя взгляда от кобылы. Взял скребницу, начал чистить её бок. Движения были уверенными, привычными — будто он и не провёл столько дней в подвале. Лошадь расслабилась под его руками, тихо вздыхала, переступала ногами.
— Ты умеешь с ними, — неожиданно произнёс кто то рядом.
Захар обернулся. У соседнего стойла стоял пожилой конюх — видимо, местный. Его лицо было испещрено морщинами, а глаза смотрели устало, но внимательно.
— Да, — коротко ответил Захар. — С детства.
— Здесь мало кто умеет, — вздохнул конюх. — Большинство только бьют да кричат. А лошадь — она чувствует. Ей доброта нужна. И знание.
Захар целый день работал в конюшне. Он ухаживал за конями — чистил стойла, подавал еду, следил, чтобы у каждой лошади была свежая вода. Движения его были размеренными, точными: он не спешил, но и не медлил — делал всё так, как учил отец, как делали в станице испокон веков.
Особенно ему нравилось выгуливать лошадей. Он выводил их поочерёдно, давал пройтись шагом по загону, а если позволяли стражники — и по небольшому полю за конюшней. В эти минуты он словно забывал, где находится: вокруг были только трава под копытами, тёплый ветер в лицо и мерный шаг животного рядом.
Выгуливая, он разговаривал с каждой из них — потихоньку, почти шёпотом, но так, как умеют говорить с лошадьми только те, кто вырос в седле.
Он не ждал ответа — он знал, что лошади отвечают не словами, а взглядом, дыханием, движением ушей. И они отвечали: кто то доверчиво прижимался к плечу, кто то осторожно обнюхивал ладонь, а кто-то просто шёл рядом, не пытаясь вырваться или укусить.
В глубине души Захар был безмерно рад такому подарку судьбы в неволе. Среди этих молчаливых созданий он нашёл то, чего так долго жаждал: понимание без слов. Лошади не требовали объяснений, не судили, не строили козней. Они чувствовали его настроение, отвечали на ласку, доверяли — и этим доверием не играли.
«Они никогда не предадут, — думал Захар, глядя, как гнедая кобыла тянется к его ладони. — Не как люди. Не как те, кто ради выгоды или страха готов продать ближнего».
В их простоте и искренности он находил утешение. Здесь, в чужой земле, в плену, среди враждебных лиц, лошади стали для него островком правды. Они не знали лжи, не умели притворяться. Их страх был настоящим, их доверие — заслуженным, их привязанность — чистой.
Конюх, наблюдавший за ним, однажды не выдержал:
— Ты с ними по-своему говоришь. Не как все.
Захар лишь пожал плечами:
— Лошадь — она не как человек. Она честнее. Если боится — видно. Если доверяет — тоже видно. А если не доверяет — значит, ты что-то не так сделал.
Конюх кивнул, задумчиво глядя на гнедую кобылу, которая уже тянулась к Захару, требуя ласки.
— Да… — протянул он. — Здесь мало кто это понимает. | А Захар продолжал работать — спокойно, уверенно, будто не было ни плена, ни подвала, ни чужой земли. В конюшне он чувствовал себя почти дома. Здесь он был не пленником — он был казаком, который умеет обращаться с лошадьми.
И в эти часы, среди запаха сена и конского пота, среди мерного переступания копыт и тихого фырканья, он снова вспоминал: кто он. Откуда. Куда идёт.
Потому что казак без лошади — не казак. А казак с лошадью — уже на полпути к свободе.
Так продолжались дни: днём — работа в конюшне, вечером — разговоры с Исой. Захар понемногу набирался сил, и даже стражники стали замечать, что пленник держится твёрже, смотрит прямее, двигается увереннее.
В один из вечеров, когда их снова заперли в подвале, Захар долго смотрел на тусклый отблеск света в окошке, а потом повернулся к Исе и тихо спросил:
— А зачем я понадобился князю? Ведь он меня не просто так держит. Не для работы в конюшне. Ты не знаешь?
Иса помедлил с ответом. Поёрзал на соломенной подстилке, провёл ладонью по лицу, словно стирая невысказанные мысли. Наконец поднял глаза — в них читалась смесь осторожности и сочувствия.
— Нет, я не знаю точно, — признался он. — Но вряд ли он хочет продать тебя как раба. Русские воины — плохие рабы. Они не смиряются, пытаются бежать, бунтовать. За таких мало платят — риск не окупается.
— Тогда зачем? — напрягся Захар.
— Может, выкуп, — предположил Иса, понизив голос. — Если ты из знатного рода или у тебя есть богатые родичи — князь может потребовать плату. Или… — он запнулся, подбирая слова, — обменять тебя на кого-нибудь. На своего человека, попавшего в плен к русским. Такое бывает.
Захар усмехнулся — сухо, без веселья.
— Выкуп? Кто меня выкупит? Я не граф, не дворянин. Простая казацкая кровь.
— Для кого-то и этого достаточно, — тихо ответил Иса. — Князь Бакан Ипа любит играть в большие игры. Ему важно не просто золото — важно показать силу. Доказать, что он может достать любого, даже того, кто кажется недосягаемым.
Захар задумался. В голове складывались кусочки: пристальное внимание князя, частые проверки стражников, тот самый лекарь, который словно оценивал его выносливость, как товар на рынке.
— Значит, я для него — фигура в игре, — проговорил он наконец. — Не раб, не работник. А ставка.
— Да, — кивнул Иса. — И пока ты жив и здоров, ты ценен. Но если покажешь слабость… или если князь решит, что ты больше не нужен для его планов…
Он не договорил, но Захар понял. Молчание повисло между ними — тяжёлое, но не безысходное.
— Хорошо, — сказал Захар, и в голосе его прозвучала холодная решимость. — Если я — ставка, то пусть игра пойдёт по моим правилам.
Иса посмотрел на него с тревогой и одновременно с робким восхищением.
— Ты что-то задумал?
— Пока только вижу поле, — ответил Захар, глядя в узкую щель окна, где мерцали первые звёзды. — А когда увижу лазейку — сделаю ход. Но для этого мне нужно знать всё. Даже то, о чём ты боишься сказать.
Иса глубоко вздохнул. В полумраке его лицо казалось высеченным из камня — строгим, но живым.
— Я помогу. Чем смогу.
И в этом коротком обещании было больше, чем просто слова. Было начало плана. Было ощущение, что тьма подвала уже не так густа, а звёзды над головой — не так далеки. | Следующий день начался как обычно. Заря едва окрасила небо бледным розовым светом, когда стражник с лязгом отодвинул засов и бросил каждому кусок хлеба с куском подсохшего сыра. Пленники молча приняли скудный завтрак, запили водой из ковша и отправились: Иса — на работу в поле, Захар — в конюшню.
Работа шла привычно: чистка стойл, кормление лошадей, проверка подков. Захар двигался размеренно, но в каждом жесте чувствовалась собранность — он будто прислушивался к чему то, что было недоступно другим. Гнедая кобыла, к которой он успел привязаться, всякий раз тянулась к нему мордой, будто чувствуя внутреннее напряжение хозяина.
— Не бойся, красавица, — шептал он, поглаживая её шею. — Всё будет хорошо. Мы ещё побегаем.
День пролетел незаметно. Небо поначалу было ясным, но к вечеру воздух сгустился, потяжелел. Ветер усилился, взметая пыль по двору, а вдали, за холмами, начали собираться тучи — тёмные, набухшие, с лиловыми прожилками.
Захар замер на пороге конюшни, вглядываясь в небо. Он знал: черкесы боятся гроз. В горах и долинах, где каждый раскат грома отзывается эхом, где молнии бьют в одинокие деревья и скалы, гроза — не просто непогода. Это знак, предупреждение, сила, которую не укротить.
И вот первые молнии разорвали тучи — резкие, ослепительные, будто небесные клинки. За ними тут же последовал раскат грома, гулкий, сотрясающий землю.
Сразу стало шумно и суетливо. Пленники, возвращавшиеся с полей, вдруг сбились в кучу, пригнули головы, ускорили шаг. Они спешили — они стремились укрыться, будто сами камни стен могли защитить их от гнева неба. Стражники, обычно зоркие и строгие, теперь не подгоняли их, не кричали, не размахивались плетьми. Они тоже торопились — к укрытиям, к дверям, к местам, где можно переждать бурю.
Захар остался на крыльце конюшни. Дождь уже моросил, холодные капли падали на лицо, но он не уходил. Он смотрел, как небо рвётся на части, как ветер гонит пыль и листья, как люди — и стражники, и пленники — торопятся, съёживаются, ищут спасения.
В конюшне лошади тревожно переступали, фыркали, били копытами. Гнедая кобыла подошла к решётке, ткнулась носом в ладонь Захара. Он погладил её, прошептал:
— Тише, родная. Это просто гроза.
Но в его голосе не было страха. Только спокойствие. И ещё — странное, почти забытое чувство: свобода.
Потому что в этот миг, под громом и молнией, он понял: страх — это не его удел. Страх — для тех, кто не знает, куда идёт. А он знал.
Он ещё раз взглянул на небо, на молнии, на суетящихся людей и шагнул внутрь конюшни. Пора было позаботиться о тех, кто ему доверял. О тех, кто никогда не предаст.
Внезапно молния ударила в дерево, стоявшее за стенами крепости. Ослепительная вспышка на миг озарила всё вокруг, разорвав сумрак грозового вечера. Мгновением позже грянул оглушительный раскат грома — такой мощный, что задрожали каменные стены.
Тут же ветер подхватил искры со вспыхнувшего дерева и перенёс их на конюшню. Крыша вспыхнула — сухая солома занялась мгновенно, яркими язычками пламени взметнувшись к хмурому небу. Но мелкий, но упорный дождь не давал огню разгораться вовсю: шипели искры, чадили влажные пучки соломы, дым клубился, смешиваясь с дождевыми струями.
Стражники засуетились. Кто то бросился за вёдрами, кто то начал выводить коней. Голоса звучали резко, нервно, команды отдавались наперебой — видно было, что к такому повороту событий они не готовились.
Захар не растерялся. Он первым бросился к стойлам, где метались испуганные лошади. Гнедая кобыла била копытом, храпела, глаза её расширились от страха.
— Тихо, тихо, красавица, — заговорил он ровным, твёрдым голосом, протягивая руку. — Я здесь. Всё будет хорошо.
Он быстро снял с неё уздечку, провёл ладонью по вздрагивающей шее, затем осторожно вывел из стойла. Лошадь послушно шагнула за ним, всё ещё кося глазом на дымящуюся крышу.
Другие кони рвались, фыркали, пытались встать на дыбы. Захар двигался между ними, не спеша, но уверенно:
— Спокойно… спокойно… Я с вами.
Его голос, его движения действовали на животных как успокоительное. Он знал, как подойти к каждой лошади, где погладить, где чуть натянуть повод, чтобы направить в нужную сторону.
Тем временем стражники, набрав воды, начали заливать очаги возгорания. Дождь усиливался, капли становились крупнее, били по земле, по крышам, по спинам людей и лошадей. Дым постепенно рассеивался, огонь сдавался под напором воды и сырости. | Они вывели почти всех лошадей — те, подгоняемые голосами и прикосновениями, шаг за шагом покидали конюшню, дрожа от страха, но подчиняясь людской воле.
Только один конь — тот самый, что был подарен дочери князя, — упирался. Его звали Скиф: вороной, с белой проточиной на лбу, с горделивой посадкой головы и диковатым взглядом. Он метался в своём стойле, бил копытами, лягался, не подпуская к себе никого. Грива вздыбилась, глаза сверкали белками, дыхание вырывалось тяжёлыми хрипами.
— Не идёт! — крикнул один из стражников, отскакивая от очередного удара задней ногой. — Бешеный!
— Он боится! — резко бросил Захар, шагнув вперёд.
Он знал: лошадь не бешеная — она в ужасе. Огонь, дым, крики, внезапность — всё это слилось для неё в одну оглушающую волну страха.
Лягнув, конь ударил одного из стражников — тот отлетел к стене, схватившись за бок и глухо застонав. Второй стражник, побагровев от злости, плюнул в сторону вздыбленного животного и, бросив поводья, бросился выводить товарища.
Захар метнулся к коню. Крыша уже почти догорала — огонь, подавленный дождём и усилиями людей, чадил последними клубами дыма, рассыпаясь искрами в мокрых соломенных клочьях. Воздух наполнял едкий запах гари, смешанный с сыростью и конским потом.
Захар снял с себя рубаху и накинул на глаза коню — тёмная ткань мгновенно успокоила взбудораженное животное, отрезав вид пламени и дыма. Скиф вздрогнул, замер на миг, а затем, ощутив на шее твёрдую, уверенную руку, позволил себе подчиниться.
Захар тихо, размеренно заговорил, вкрадчиво и ласково:
— Ну всё, брат. Тихо. Я с тобой. Шагай за мной. Только шаг, ещё шаг…
Он взял ведро с водой, плеснул на морду коня — не резко, а так, чтобы остудить жар и сбить запах гари. Затем медленно, не дёргая повод, начал выводить его из конюшни. Каждый шаг давался непросто: Скиф то и дело напрягался, всхрапывал, но Захар не спешил, не повышал голоса, лишь крепче сжимал повод и продолжал шептать:
— Всё хорошо. Мы выходим. Сейчас будет воздух, будет дождь. Всё будет хорошо.
Крыша за их спинами полыхала всё сильнее. Древесина трещала, солома шипела под дождём, но огонь, будто озлобленный, находил новые лазейки, разрастаясь багровыми пятнами.
Когда они наконец переступили порог конюшни, раздался оглушительный треск — и в тот же миг крыша обвалилась с грохотом, выбросив в небо сноп искр и клубов дыма. Горячий воздух толкнул их в спины, но Захар устоял, удержал коня, прижался к его шее.
Дождь лил всё сильнее, смывая копоть с лица, остужая разгорячённую кожу. Скиф, теперь уже вне огня, вздрогнул, потянул носом свежий воздух и вдруг тихо, почти по детски, всхрапнул.
Захар снял с его глаз рубаху, провёл ладонью по влажной морде.
— Вот и всё, — прошептал он. — Ты молодец.
Вокруг суетились люди, кто то кричал, кто то заливал последние очаги, но для Захара и Скифа в этот миг существовал только дождь, прохлада и тихое взаимное доверие — то, что рождается там, где страх отступает перед спокойствием и силой.
А затем Захар обессиленный осел на влажную землю, каждый вдох давался с трудом — грудь сжимало, будто тисками, а в висках стучало так, что казалось, голова вот-вот расколется. Перед глазами всё плыло: очертания людей, дымящиеся обломки крыши, размытые силуэты лошадей — всё сливалось в хаотичный водоворот.
А Скиф — тот самый вороной конь с белой проточиной на лбу — бегал по внутреннему двору, яростно мотая головой, разбрасывая копытами комья грязи и брызги дождя. Его грива слиплась от воды и копоти, но в каждом движении читалась дикая, необузданная свобода.
Тем временем черкесские охранники, оправившись от первого шока, начали окружать взбудораженного коня. Двое бросились с флангов, пытаясь схватить поводья; третий, вооружённый длинным арканом, медленно подбирался сзади, высматривая момент для броска. Их движения были быстрыми, расчётливыми — видно, что не впервой ловить строптивых животных.
Захар поднял руку, силясь крикнуть: «Оставьте его!» Но из пересохшего горла вырвался лишь хриплый шёпот. Он и сам не услышал своего голоса — тот потонул в шуме ливня и отдалённом грохоте обваливающейся кровли.
«Оставьте его…» — мысленно повторил он, вкладывая в эти слова всю волю, всё напряжение последних часов.
— Отойдите! — крикнул старый конюх, выходя вперёд. Его голос, хоть и надтреснутый годами, прозвучал твёрдо, властно. — Не трогайте его! Он успокоится сам!
Один из стражников, уже было замахнувшийся арканом, замер на полушаге. Второй, схватившийся за край попоны, неохотно отступил. Они переглянулись — в их взглядах читалось сомнение, но авторитет старика был непререкаем.
— Он успокоится, — повторил конюх. — Оставьте.
Тишина, нависшая между ливнем и дымящимися обломками, стала почти осязаемой. Лишь шум дождя и отдалённое ржание других лошадей нарушали это мгновение. | Захар медленно опустил руку. Пальцы дрожали, но в душе нарастало странное спокойствие. Он не видел старика, не слышал шагов — но почувствовал его поддержку, как незримую опору.
Скиф продолжал носиться по двору, но постепенно его бег становился ровнее, дыхание — глубже. Конь всё ещё вздрагивал при каждом раскате грома, но уже не метался хаотично, а кружил по одной и той же траектории, будто проверяя границы дозволенного. Время от времени он косился на людей — настороженно, но без прежней ярости.
Конюх подошёл ближе, присел рядом с Захаром. Его рука, грубая и мозолистая, легла на плечо пленника.
— Ты сделал всё, что мог, — тихо произнёс он. — Все кони теперь в безопасности.
Захар закрыл глаза, глубоко и медленно вдохнул, а затем выдохнул. В этом вдохе он почувствовал усталость, облегчение и едва уловимую радость — радость за то, что кто-то нашел покой в этом хаосе.
Дождь лил не переставая, смывая сажу с лица и остужая горящую кожу. Внезапно он ощутил, как в этой суматохе появилась новая, неожиданная нота — тишины и спокойствия.
Гроза постепенно утихала. Дождь почти прекратился, лишь редкие капли стучали по камням, оставляя тёмные точки на земле. Захар сидел и вдруг почувствовал, как ожил весь мир: звуки и движения стали яркими, отчётливыми, словно вымытыми грозой.
Служанки суетливо пробегали мимо с корзинами, кричали друг другу через двор, смеялись, отряхивая мокрые подолы. Их голоса звенели по-детски радостно, будто недавняя буря и грохот обрушившейся крыши были лишь сном.
Старый стражник замер у колодца, запрокинув голову к просветлевшему небу. Его суровое лицо, изборождённое морщинами, смягчилось, словно он вдыхал не просто воздух, а саму надежду.
Петухи перекликались: сначала один за оградой, потом второй, третий. Вскоре весь мир наполнился бодрым, настойчивым «ку-ка-ре-ку», словно птицы отсчитывали минуты нового дня.
Где-то вдали залаяла собака, и тут же отозвалась целая свора. Лай перекатывался от двора ко двору, смешиваясь с голосами людей, шелестом мокрых листьев и каплями, всё ещё срывавшимися с карнизов.
Захар закрыл глаза, наслаждаясь звуками. Каждый из них был ярким, но вместе они складывались в единую мелодию пробуждения. Внутри него тоже что-то оживало: не надежда, а уверенность — тихая и прочная, как первый луч солнца, пробившийся сквозь тучи.
Открыв глаза, он увидел, что мир изменился. Он больше не казался враждебным или замкнутым в стенах крепости. Мокрые камни блестели, как полированные, капли на ветках переливались, словно маленькие звёзды, а небо за холмами светилось чистой, лазурной синевой.
Во дворе всё ещё бегал Скиф. Захар наблюдал за ним краем глаза: конь носился туда-сюда, то замедляясь, то вновь срываясь на бег, словно никак не мог успокоиться после пережитого.
С трудом поднявшись, Захар услышал, как вдалеке снова прокричал петух — громко и уверенно, будто объявляя начало чего-то нового, значимого. Он понял: это новое уже близко.
Оглядев двор, он заметил множество лиц: стражников, слуг, невольников. Одни торопились по делам, другие застывали, вдыхая свежий воздух, третьи перешёптывались, указывая на обугленные остатки крыши.
В толпе он увидел дочь князя. Она стояла чуть в стороне, глядя на него немигающим взглядом, полным тихой, глубокой благодарности. В её глазах читалась признательность за спасение любимого коня, за смелость и готовность рискнуть собой ради существа, не имеющего голоса. Захар едва заметно склонил голову в ответ, и девушка, словно получив невидимое разрешение, мягко улыбнулась и тихо отошла.
Чуть поодаль, сбившись в кучу, стояли невольники, ожидая, когда о них вспомнят. Их взгляды были полны недоумения и растерянности. Они переглядывались, шептали что-то друг другу, качали головами. Для них поступок Захара был загадкой: зачем пленнику, без прав и имени, рисковать жизнью ради хозяина? Зачем спасать коня, если можно сгореть в огне?
Их взгляды говорили больше, чем слова: боль долгого рабства, привычка к покорности, страх перед сопротивлением. Они не понимали — и в этом было горькое признание.
Вдруг он встретил взгляд Исы. Тот стоял чуть в стороне ото всех, и смотрел прямо на Захара. В его глазах не было ни тени сомнения, ни прежней настороженности. Только твёрдая решимость и понимание.
Захар едва заметно кивнул, и Иса ответил тем же — коротким, но выразительным движением головы. Этот безмолвный обмен взглядами был понятен без слов: он был не один, и это придавало ему надежду. Настоящую, живую, ощутимую, как солнечный свет на мокром камне.
Едва Захар успел перевести дух, сзади раздался твёрдый шаг. Обернувшись, он увидел стражника — высокого мужчину с суровым лицом, тяжёлым взглядом и тяжёлыми сапогами, которые громко стучали по мокрым камням. Плащ стражника, ещё влажный после дождя, шуршал с каждым движением. | Стражник подошёл к Захару, резко ткнул его в плечо рукоятью плети и процедил сквозь зубы:
— Идёшь со мной. Князь тебя зовёт.
Захар сдержал вспыхнувшую ярость и молча выпрямился. Он знал: сейчас не время для эмоций. Кивнув едва заметно, он последовал за стражником.
Они пересекли двор, где ещё поднимались клубы дыма от тлеющей конюшни, и прошли через арку в жилой корпус. Внутри было прохладно и темно: узкие окна почти не пропускали свет, а тяжёлые занавеси глушили звуки.
Стражник открыл резную дверь и жестом велел Захару войти.
Захар переступил порог и задержал дыхание. Просторная зала с высоким потолком была украшена резными балками. Роскошь поражала: пол покрывал богатый ковёр с замысловатым узором, стены были увешаны оружием — сверкающими саблями и кинжалами с инкрустацией, луками в нарядных чехлах. На низких столиках и полках сверкали золотые украшения, чаши, кубки. Каждый предмет кричал о богатстве и могуществе.
Захар не мог отвести взгляд. Он никогда не видел такой роскоши: каждый узор, каждый клинок, каждый завиток на ковре говорили о безграничных сокровищах и власти. В его памяти всплыли образы родной станицы — деревянные дома, грубые лавки, домотканые половики. Здесь всё было иначе: каждый предмет — произведение искусства, каждая деталь — часть чужой, незнакомой жизни.
Сжав кулаки, он почувствовал, как в груди поднялась смесь восхищения и обиды. Эти богатства казались одновременно прекрасными и чужими, словно принадлежали другому миру, где его место — пленника, стоящего на пороге чужой роскоши.
Стражник молча указал вглубь комнаты. Там, в массивном кресле, сидел князь. Его фигура терялась в полумраке, но Захар чувствовал на себе тяжёлый, оценивающий взгляд.
Князь, не вставая с кресла, произнёс холодно и ровно:
— Зачем ты полез в огонь? Я не приказывал.
Захар поднял голову, его губы тронула насмешливая ухмылка:
— Мне и не нужно приказывать. Если бы это был ты или твои слуги, я бы и пальцем не пошевелил.
Князь резко поднялся, его движение разорвало тишину, заставив стражника вздрогнуть. Лицо потемнело, глаза вспыхнули гневом.
— Ты забываешься, пленник! — шагнул он вперёд, сжав кулаки. — Ты в моём плену, в моей власти. Одно слово — и лишишься всего: еды, света, воздуха,жизни.
Захар не отступил, его взгляд оставался твёрдым, без тени страха.
— Лишай. Но это не изменит правду.
Князь замер, будто не ожидал такого прямого ответа. Медленно обошёл пленника, разглядывая его с интересом. Остановился напротив, скрестив руки.
— Значит, из-за коня?
Захар выпрямился и ответил твёрдо:
— Да. Он ни в чём не виноват. Не должен был сгореть.
— Конь, — повторил князь, пробуя это слово на вкус. — Животное. Рискнул жизнью ради него?
— Ради живого существа, — поправил Захар. — Есть разница.
Князь коротко усмехнулся, без тепла.
— Ты странный человек. Обычно на твоём месте думают о выживании, о том, как угодить хозяину.
Захар приподнял подбородок, его взгляд оставался твёрдым.
— Да, — ответил он спокойно, без тени сомнения.
Князь прищурился, чуть наклонив голову.
— Да? — переспросил он. — И не боишься последствий?
— Боюсь, — признал Захар. — Но страх не должен диктовать жизнь.
— Ты говоришь так, будто у тебя есть право выбора, — произнёс князь сдержанно.
— Конь не виноват, что оказался под седлом врага, — продолжил Захар с глухой горечью. — Он ни в чём не виноват. А у меня… у меня тоже был конь. Ваш человек убил его. Просто так.
В зале повисла тишина. Стражники у дверей замерли, чувствуя, как напряжение между мужчинами сгустилось.
Князь медленно опустился в кресло, не отводя взгляда.
— Ты говоришь так, будто я отдал приказ, — произнёс он сдержанно, но жёсткость в голосе исчезла.
— Не важно, кто это сделал, — ответил Захар с холодной уверенностью. — Важно, что это произошло. И важно, что сейчас другой конь должен был выбрать: сгореть или выжить. Я выбрал за него.
Князь провёл ладонью по подлокотнику, словно взвешивая слова пленника.
— Ты видишь в этом животном… своего коня? — спросил он, чуть склонив голову.
— Я вижу живое существо, которое не заслужило смерти. Как и я. Как и любой другой.
Князь долго смотрел на Захара, потом медленно кивнул.
— Любопытно, — пробормотал он себе под нос. — Очень любопытно…
Затем махнул рукой стражнику:
— В подвал.
Стражник схватил Захара за локоть и развернул к выходу. Пленник обернулся к князю, в его глазах не было ни страха, ни мольбы — только упрямая решимость. | Они вышли во двор. Дождь стих, оставив после себя сырую землю и душный воздух. Ветер шевелил остатки соломы и пепла, напоминавшие о недавнем пожаре.
Перед ними стояла разрушенная конюшня. Каменные стены уцелели, но крыша обвалилась. Деревянные перегородки превратились в почерневшие угли и обломки. От пепелища поднимался тонкий дымок, смешиваясь с вечерней прохладой.
Захар замедлил шаг, вдохнув свежий воздух. Стражник дёрнул его за руку, но остановился: из-за угла вышла Замира.
Свет позднего солнца осветил её серьёзное лицо. Увидев Захара, она перевела взгляд на уцелевшую конюшню, где недалеко тихо фыркал Скиф.
Девушка подошла ближе, приподняв подол длинного платья, чтобы не задеть мокрые камни. Её голос звучал мягко, с лёгким акцентом, придававшим словам особую мелодичность:
— Ты полез в огонь ради Скифа? — спросила она тихо, в её голосе звучала не просто благодарность, а что-то большее, будто она пыталась осознать поступок, не укладывавшийся в привычные рамки.
Захар пожал плечами:
— Потому что видел, что помочь мог только я.
Замира сделала ещё шаг. Её тёмные глаза блестели — то ли от вечернего света, то ли от сдерживаемых слёз. Она глубоко вдохнула, как будто собираясь с духом, и ответила с искренностью, свойственной людям, привыкшим скрывать чувства:
— Я видела, как ты рисковал жизнью. Понимаю, что мог погибнуть. И я никогда этого не забуду. У нас говорят: «Кто спасает жизнь — спасает целый мир». Ты спас не только коня. Ты спас часть меня.
Захар замер, глядя на её бледное лицо. Он понял: для неё этот конь был не просто животным. Это часть жизни, память, возможно, последняя нить, связывавшая с чем-то светлым.
— Он испугался, просто нужно было помочь найти выход, — тихо сказал Захар. — Я помог это сделать.
— И ты спас его, — тихо кивнула Замира, в её голосе звучала глубокая, почти болезненная благодарность. — Он — часть меня.
Скиф снова фыркнул, подтверждая её слова. Замира чуть улыбнулась, но тут же стала серьёзной. Её взгляд потемнел, в нём мелькнула горькая усмешка.
— Я хотела бы поговорить с отцом, — сказала она, опустив глаза. — Но знаю: он не послушает. Он никогда не слушает.
Стражник кашлянул, напоминая о приказе.
— Пора, — произнёс он, вновь потянув Захара за руку.
Замира смотрела, как стражник уводит Захара к тёмному проёму подземелья. В её глазах читалась не просто решимость — тихая, упрямая непокорность.
Когда дверь подвала закрылась, Замира тихо прошептала, как будто обращаясь к ветру:
— Мы ещё поговорим, русский. Я обещаю... |
1|2К списку тем
|
