Форумы-->Творчество-->
1|2
| Автор | Сказки |
|---|
Дары волков
Туманы в пойме Северной реки так холодны и густы, они жадно льнут к людям и деревьям. Последние стыдливо сворачивают листья в свитки зеленого папируса - потом там спрячутся золотые сверчки, или карликовые совы, редкие в этих краях. По берегу ходят лишь крамольники, и их рассказы-раскаты еще долго висят в тягучем воздухе, пока словеса не разлетятся, вспугнутые птицей или зверем. Один из них и замер так, на полушаге, и история льется из его горла свободно и напевно, отбрасывая сполохи на окрестные стволы, подобно походному костру, и лишь одобрительно ворчит валежник - обычно безмолвный и одичалый.
- Волки туманов - говорит он. - Ведут свою добычу уверенно и непреклонно, гордость и стать в этих зверях сродни человеческой. В погоне своей они молчат, дышат легко, будто бы и не было долгих часов преследования добычи. Стая летит одним серым призраком, откуда порой выплескивается зверь и подгоняет добычу. Загнанная жертва едва дышит, а путь стаи ведет к низовым снегам, где снег седой, старый, извитый морщинами долгих недель. Есть в нем сходство с чахлыми извилинами старика-аборигена, он укрыл эту землю, обмозговал, и теперь ждет, молчаливый и покорный, когда из прогалины выплеснет грозным хохотом ярый волчий клич.
Стая живет в одном движении, зубы, раздвигающие нежное мясо десен, крепки и остры, а дыхание тяжело лишь застарелым запахом мертвой плоти. Когти сточены грубо - вспахать эту почву и снег - дело непростое. Останется лишь засеять, но в карманах зверей не так много семян. Остается только гнать добычу - сильную и трепещущую - в снега.
А дальше... Могучий олень с разбега влетает в снег старой долины, и стая молча дает ему уйти, острая кромка режет ноги зверя, но тот, обезумев, пролетает ее и исчезает в зарослях на другой стороне. Лишь брусничные капли пульсируют, скатываются в желобки и канальца, что бегут, переплетаясь и разветвляясь, к небольшим углублениям. Сверху опадает вспугнутая оленем снежная труха, накрывая крупные капли коконом, как заботливой ладонью.
В самом конце зимы приходят сюда люди из ближней деревни, и собирают кровавые опалы. Завернутые в тряпицу, они изгоняют злых духов и согревают тела древних стариков. | Пыль
Каждую ночь я горы вижу, каждое утро теряю зренье... (с)
Пыль
Дорога в очередной раз брызнула в стороны, улочки разбежались, чтобы встретиться где-нибудь у горизонта, если встретиться вовсе. Асфальт проглядывал лишь кое-где, выгибаясь выщербленной спиной, а по краям дороги и у бордюров запустение расправило широкие плавники пыли. Дома подступали прямо к дороге, как будто столпившись у границы прибоя, пыль забиралась на них то здесь, то там осторожными язычками, будто поедом поедая фундамент. Дорога несла своих странников многие годы, но давно обмелела, поэтому шаги раннего прохожего раздавались и раздавали себя непривычно. Мелкие камешки впивались в подошвы молочными зубами, но Сергей так спешил, что они отлетали к обочине, и замирали, соблюдая все неприличия. В пыли возле ворот лежал пес, положив безобразно большую голову между лап, и лениво следил за человеком. Привыкший брать за живое крепкими белыми зубами, сейчас он более напоминал безмолвного стража гробницы - которого не отличить от истертого временем изваяния, пока не пошевельнется. Он не шевелился почти, лишь слегка повернул голову, прислушиваясь к расплывающимся в воздухе шагам.
Сергей свернул в проулок, здесь дома выглядели настолько непривычно, что голова шла кругом, хотя тело своего направления не меняло. Первый дом выскользнул прямо на дорогу и вольготно на ней расположился, единственная полоса дорожной разметки предусмотрительно его огибала, и уходила дальше по улицы. Стены дома также выглядели необычно, словно бугрясь мускулами. Проследив взглядом до самого основания стены, Сергей увидел, как она будто стекает в землю, сминая асфальт, напоминая корни. Впрочем, асфальт выглядел свежее, и главное, пыль отступила. После Города, который, казалось, по горло забит фабриками пыли, это его поразило - дорожка, уходившая к цели его путешествия, будто только что побывала под дождем. Сергей даже пожалел тех, кто остался в городе, наверное, им сейчас несладко, опустошенным, лихорадочно подбирающим дресс-коды от самих себя.
...голос у старухи был надтреснутым и тусклым. Но была в нем и какая-то особая глубина, берущая за живое - у Сергея даже мурашки пробегали. Узнав, что он пришел издалека, старуха приподняла щеколду и пригласила гостя в дом. Эта окраина не прекращала удивлять странника: дом был заполнен целой рекой шорохов и стрекотов - на полу и по стенам скользили, бежали и ползли ящерицы - в одном только углу Сергей насчитал два десятка. Они сползались в группы или текли одной рекой из середины комнаты к стене, будто направляемые чьей-то рукой. Разных размеров и самых невообразимых расцветок, у некоторых даже на спинах были крохотные крылышки, и когда живая река почему-либо останавливалась, эти счастливцы пытались перепорхнуть и забиться в любимый угол. Но, пожалуй, еще больше комната была наполнена птицами - они свисали со всех полок и шкафом, водопадом лились из-под потолка, яркие, большеклювые и меднокрылые, зеленые, золотистые, розовые, перламутровые, цвета закатов на всех архипелагах планеты, щедрой рукой растворенных в теплых водах южных морей. Старуха расправила ладонь, выудив из кармана небольшую горсть семян - самая крохотная из птиц сию же минуту воспользовалась приглашением и принялась лакомиться, нетерпеливо и тонко попискивая.
Старуха развернулся к гостю и обведя свободной рукой свое необыкновенное жилище, изрекла: "Вот так мы и живем, будьте как дома. У каждой моей живности есть соей место и свой маршрут. Моя семья живет в том доме с незапамятных пор, Вы, наверное, видели, что дом наш настолько уже сжился с этой землей, что пустил корни, а птицы свили в кроне его гнезда, и ящерицы со змеями устраивают себе норы в его корнях. Я уже не помню, когда мой дом был бы не заселен всей этой чудной мелюзгой. Даже дед моего деда держал в бороде запас хлебных крошек для этих малышей", - глаза старухи затуманились, и Сергею показалось, будто бесчисленные поколения предков стоят за ней, над ней, настолько глубоко ушла колдунья в себя. Через мгновен | Через мгновенье старуха уже смотрела на гостя, глаза ее оттаяли и живо изучали его усталое лицо и позабытую в пути щетину. "Простите старую", - улыбнулась колдунья. - "Редко ко мне заходят незнакомцы, и я полагаю, у Вас ко мне дело?". Сергей готовился к этому разговору давно, но в горле пересохло. "Понимаете, моя жена... Мы живем в городе уже много лет, и раньше все было хорошо. Но потом пришла пыль. Я не знаю, как это описать. Она всегда была такой нежной, мечтательной, но пыль отрезала ее от меня с каждым днем. В ее глазах появилась пыль, и взгляд стал таким тусклым, что сердце разрывается, и ее кожа, нежная как сердцевина цветка, стала серой и пыльной, будто бы все дороги мира оставили на ней отпечаток. Я уже чувствую, будто сам теряю зрение, мои проклятые глаза не принимают ее такой. Я не знаю, что мне делать" - Сергей покачнулся, и если бы не любезно предложенное старухой кресло, рухнул бы прямо на пол, всполошив разноцветную мелюзгу. Лицо старухи озарила мудрая улыбка. Колдунья проплыла по комнате в шкафам и, сняв с шеи шнурок с ключом, отперла внешне неприметный шкафчик. Там, в небольшой коробке, пересыпанные сухими листьями, хранились крупные белесые куколки. Одну из них колдунья положила в ладонь. "Пыль мешает нам слушать. Вы с женой стали глухи друг к другу, поэтому она и увядает с каждым днем, отрезанная и отравленная равнодушием пыли. Возьми этого детеныша, в тепле он выйдет на свет через 3 дня, посадишь напротив окна на полке. Это не обычная бабочка. Она позволит вам слышать и понимать друг друга. Она - эфемерида, и живет недолго, поэтому и дальше вам самим придется держаться, чтобы пыль не вернулась снова." Сергей бережно положил куколку в конверт, поблагодарил старуху и вышел. Дом вибрировал, дрожал, будто молодой пес, качаясь от легкого ветра, наполненный птицами, которые как всегда молчали, им нечего было сказать, утонувшим в счастье и покое этого отдаленного уголка мира.
Когда Сергей наконец добрался до дома, достал и отогрел куколку - из нее разноцветным ростком вылупился чешуекрылый птенец, сразу нацелившийся усиками-радарами ему в лицо. Даже говорить ничего не требовалось, между ним и женой будто волны теплого воздуха ходили, цепляясь мимоходом за крохотного жильца. С этого дня она пошла на поправку, и расцветала все пущ и пуще. Пыль отступила на край их уютного мира и не показывалась. А когда бабочка в последний раз расправила свои крылья и истаяла в теплом воздухе их комнаты, Сергей робко улыбнулся. Его судьба улыбнулась в ответ. | Это будет нечто в жанре постапокалипсиса, м.б. кого-то заинтересует. Выкладывать буду частями, по мере написания. Вещь скорее всего не очень объемная, насколько позволит фантазия раскрыть сюжет. И насколько хватит терпения.
Крыло
Вой его, низкий, на пределе слышимости, пробирал до костей непривычным ознобом. Это было так странно, и наша молодая и горячая кровь, в наших горячих сосудах, прилепившихся к таким же горячим органам внутри нас, облепляющих все и вся, взбунтовалась. Забродившая где-то вверху наших тел, где они упирались в прозрачную ткань неба, она шептала легчайшим голосом и толкала нас к нему. Дом, где мы жили, наплывал кряжистым телом на пригорок, и свет скатывался по нему, питая тщедушные растения, что мы пытались взрастить на этой нищей почве. Но солнце палило немилосердно, и их побеги скребли чахоточными когтями такую же голодную землю, и медленно умирали. Соль выступала на их иссушенных телах белесой накипью, будто бы они долго и безнадежно убегали от неизбежного увядания. Триша любила гладить их жесткую шкурку, цепкие пальцы, никогда не сжимавшие плодов. Потом она плакала у себя в уголке и мы с Максом не знали, как ее утешить. Пустыня брала свое, она топила нас в отчаянии как котят, а нас было только трое - беглецов, вечно голодных и отчаявшихся.
Вой тянулся, как нить, продетая в разогретое в адском горниле пространство дня. Макс тяжело сопел, видимо, зов его порядком измотал за эти часы. Триша держалась молодцом, но видно, что ей тоже несладко. Я понял, что больше ждать нельзя - нужно идти и узнать, кого забросило в этот недружелюбный оазис нашего опостылевшего одиночества. Зов, по видимому, раздавался с другой стороны долины, где проходило полумертвое шоссе. Когда-то кипящий там поток машин превратился в узкий ручеек, и того и гляди, был готов иссякнуть. Нам нужна была вода, пришлось опять воспользоваться колодцем, который и так уже издыхал, подобно выброшенной злобным хозяином собаке с перебитыми лапами. Колодец запустил свой язык глубоко в недра пустыне, но скоро ему должен был прийти конец - предприятия еще пары военных корпораций жадными насосами хле_бали прямо из раскрытых внутренностей водоносного пласта, производя хитроумные механизмы для отстрела двуногой дичи. Убийство себе подобных - любимая забава погибающего мира, раковой опухолью раскинувшегося на стонущей мякоти угасающих континентов. Оружия требовалось все больше, чтобы напитать жаждой смерти еще больше земель далеко отсюда и людей, о которых никто из нас - меня, Макса и Триши - даже не слышал.
Я достал с чердака, обметенного за пару ночей густой паутиной, рюкзаки. Пауки - живучие твари, казалось, уйди мы на пару недель, и они захватят дом, заплетут окна и двери наглухо и устроят внутри зиккурат для своих насекомых ритуалов. Пару я смахнул с рюкзака, и они, перебирая голенастыми лапами и рассерженно шипя, скрылись в трещины под полом. За последний год их стало больше, и каждый, много больше и крупней, чем помнил каждый из нас, встречались размером и с недельного котенка, и уж конечно, менее привлекательные. Старые дома имеют обыкновение привлекать всяких странных тварей, но мы были начеку, и всю крупную живность отпугивали - огонь ее по-прежнему беспокоил и заставлял убираться восвояси. У нас была вода, и воду следовало беречь. До ближайшего поселения людей было добрых полдня пути, и встретили бы нас враждебно. Детство уже никого не приводило в умиление, люди бы стояли у окон, в тени, наглухо застегнутые от сострадания на все возможные пуговицы и молнии, и громы небесные. Впрочем, мы и не обманывались. | Очередной знойный день набирал силу. Пустыня, распластанная между пеньками покосившихся телеграфных столбов, как шкура доисторического животного, была безмолвна и потому отталкивала еще больше. Мы с Максом забросили на спину рюкзаки с флягами, надвинули поглубже шляпы и, кликнув Тришу, отправились по едва заметной тропке, ведущей к другому берегу этого убийственного моря песка. Под ногами неприятно скрипела скорлупа жуков и скорпионов - словно песок на наших зубах, когда сухой ветер заглядывает в рот, и безжалостно шлифует речевые обороты. Минут через пятнадцать мы наткнулись на грозовое поле. Грозы здесь бушевали нечасто, а вместо дождя с небес сыпался песок, камни и разный мусор. Клинки молний неумело тыкались в обездоленную землю, напрасно ища воду. На месте ударов оставались дымящиеся ранки, словно сукровицей, блестящие стеклом. Их неровные края, наспех схваченные, кое-где иззубренные, а кое-где гладкие, плавно переходящие в мелкий песок, таили опасность для неопытного путешественника, но мы уже приспособились преодолевать это минное поле без особых трудностей. Кое-где торчали кустарники неприятно-кровянистого оттенка, будто упавшие с неба снаряды хватко рванули внутренности земли, да так и замерли с ними в янтаре раскаленного воздуха.
Время от времени встречались и гибриды, чьи стальные листья были, как живые бритвы, разрезая мелких глупых зверьков. Гибриды было легко найти по запаху оружейной смазки, которая обильно умащивала листья, слегка позвякивавшие от ветерка. Когда-то гибридами были засажены огромные площади, вдоль границ и вокруг разных угодий, хозяева которых не ждали непрошеных гостей. Сухие и жадные тела гибридов, наделенных приличным количеством сигнальных клеток, весьма охотно тянулась к любому теплокровному, намеренно или случайно забредшему в такие заросли, и расступались лишь тогда, когда жестоко израненная жертва начинала коченеть. Гибриды забирали из земли последнюю воду, и быстро выходили из-под контроля, захватывая новые территории. Но пустыня была самым безжалостным хищником и давно уже оттеснила их на почтительное расстояние от нашего дома. Вооруженные кочевники порой использовали листья гибридов для изготовление наконечников стрел и ножей, живучесть их была поистине феноменальной, вкусившие крови, они даже в полете изгибались, нащупывая тонкие теплые нити, и бывало, чуть не со старта отклонялись, лишь бы войти в теплое и живое. Железо крови служило им материалом для поддержания формы. Триша не любила гибриды, пожалуй, это были единственные из растений, которые ее пугали. Их семена, порой забредавшие на наши земли, тяжелые как пули, она тщательно собирала и растирала в порошок между камнями, а потом сжигала, высыпав в тлеющий очаг - они занимались споро и горели жарко, даже камни плавились. Гибриды, одним словом.
У Триши волосы слегка зеленоватые - это все лишайник, быстрый, как зверек. Не смоешь споры с головы, как волосы уже зацвели, жадно и буйно. Впрочем, это нас не пугало, лишайник с фанатичным упорством вычищал из волос мелкую пакость бледно-желтым варевом, сваренным в своей биохимической печке. Наверное, лишайник тоже появился благодаря военным. Одежду он не портил, маскировал надежно и протравливал воды, будучи в небольших количествах взмучен в ней, а потом процежен. Мы с Максом привязаны к Трише, как к младшей сестре, а она своих родственников не помнит. Мы нашли ее совсем ребенком и не смогли оставить умирать. Должно быть, это родители оставили ее на обочине с флягой воды и парой игрушек. Мы шли на плач и увидели ее, в легком платьице, с беговыми дорожками слез, отороченными вездесущей пылью. Пришлось нам ее выхаживать и растить, как самое прекрасное растение этого несчастного мира. Она нас не разочаровала, ее смелость и находчивость не раз выручала нас, и наверное, мы уже не представляли жизни без нее. | | Вой вибрировал на одной ноте, казалось, воздух выходящий из легких, никогда не закончится, или закончится, лишь выдавив наружу весь воздух пустыни. В вышине кричали птицы, будто застигнутые врасплох безумным страхом высоты, и теперь ищущие любой возможности зацепиться за что-то там, наверху. А там - ни облачка, и птицы сбились в кучу в дрожащем мареве дня, не выдавая своего страха, как осколки тумана, сметенные в одну кучу сумасшедшей старухой. Мы уже добрых полмили шли по Болоту, странному артефакту мира, Макс его сравнивал с огромным многострунным инструментом, оставленным здесь в далекие времена. Болото было унизано ручейками, мельчайшими - птице на один глоток, симметрично лежащими через каждые пять метров - их было тут, наверное сотни две. Вода в них безумно солона, и странно окрашена, видно, из самого адского пекла она достается, пробегает три десятка метров и уходит опять на глубину, в такую бездну, что даже самые отчаянные растения не рискнут протянуть вслед за ней корни. Эта территория мертва еще больше, чем сама пустыня, в растениях что-то накапливается, отчего их цветки, еще не раскрывшись, уже утыкаются в землю, тяжелые и неживые. И пчел здесь не бывает, а если какая и рискнет отпить нектара, то уж мутит бедолагу нещадно, выкручивает прямо через пару метров, и она, маленькая и мертвая, падает, измяв полосатую шубку. Воздух над болотом отравленный - проведешь тут ночь, и легкие начнут распухать сетью фиолетовых кружев. Так задохнулся не один бедолага, разве что был у него с собой в банке с теплой слизью шруу - еще одно ноу-хау военных, но оно, по счастью, не имело тяги к убийству. Шруу, выглядевший как мягкая трубка с множеством трубочек поменьше (чем-то он напоминал головоногого моллюска), был выращен как переносной врач - иммунная и пищеварительная системы колоссальной мощи позволили ему уничтожать вредоносных организмов, подключаясь к кровеносной системе хозяина (в теле шруу текла кровь идеального донора), а также выгрызать мертвые ткани из ран и дезинфицировать их своими выделениями. У нас была пара шруу, найденных у одного мертвого вояки, найденного с простреленным животом недалеко от Болота, и одного мы всегда брали с собой. Макс любил возиться с ними, хотя мы с Тришей считали их омерзительными - этакую помесь осьминога с пиявкой. | Еще мрачноватая миниатюра:
Кожа Элизабет
Пространство, где кончается Элизабет, забито тьмой, словно старый сундук - ненужным тряпьем. Тело еще продолжается руками - плечи переходят в предплечья, локти и закачиваются пальцами с аккуратно подстрижеными ногтями, слегка белесоватыми, пятнышки на них напоминают мельчайшие пузырьки воздуха. Это сердце дышало оттуда, изнутри, но пузырьки замерзли в прозрачном льду, а Элизабет не заметила. Запертое в своем теле в этой комнате в этом городе на этой планете, ее сердцебиение учащалось, когда луна раздвигала одеяло моря, заглядывая в его сонное лоно. Взлохмаченные темные волосы Элизабет маленькими змейками спускаются по шее на простенькое платье, сплетаются, как сетка дождя на выжженой почве, укрывают синяки и кровоподтеки. Элизабет не больно, она отключила боль за долгие месяцы заточения.
В глазах Элизабет больше нет ничего, что не берет за душу. Сегодня во сне у нее скатилась слезинка, твердая, как камешек. И Элизабет впервые за многие месяцы улыбнулась, когда кто-то темный проскользнул внутри ее сна, как рыбина в глубине водоема...
Зверь следил за ней, как следят за дорогой одеждой, зверь причесывал ее, но держал ее здесь и избивал. Сегодня ее заменят - она слышала наверху крики новой жертвы и глухие удары. Но ей есть что ему дать, и ее кожа излучает матовое сияние - подарок незнакомца из сна. Элизабет видит сквозь стены, как его жадные руки лапают и вяжут ее, эту бедную девушку, но ей уже не страшно. Элизабет поводит плечами, и веревки распадаются сами, гнилые и истончившиеся. Элизабет бросает в стену стул - наверху замирает, слышится приглушенное бормотание - зверь говорит сам с собой. Сейчас он подойдет к нише в стене, забранной толстым ковром - за ним крики схватываются с безмолвием прочно, как цемент - ничего не слыхать. Отведя в стороны складки ковра - засаленные и пыльные, будет долго копаться в замке, и наконец, отворив дверь, вползет в ее нору жадным чудовищем. Его тень, наброшенная на влажные плечи комнаты, дрожит в свете слабой лампы под потолком. Кожа Элизабет потрескивает статическим электричеством, и слабо мерцает, дрожит и поблескивает, собираясь складками под мышками и в паху. Когда зверь входит, она с треском срывается с тела Элизабет, оставляя за собой розовую, младенчески сморщенную, под собой, и хлещет зверя по глазам, роняя на пол, обвивает его надежным коконом девичьей нежной кожи. Зверь смешно и дико таращит глаза, но Элизабет даже не смотрит в ту сторону, где он роняет крокодиловы слезы, она поднимается по скрипучей лестнице, пропитанной холодной слюной пауков и ядом времени, и входит в кухню. Там Элизабет поднимает с пола бедняжку - ее глаза струятся слезами на грязный пол, и они уходят. Зверь лежит ничком, и боль, причиненная им самим, медленно пронизывает и растекается в его теле сквозь нежную, как лепесток, кожу Элизабет. | в свой день рождения сказочник вряд ли найдет время порадовать поклонников своего таланта новой волшебной историей - но мы будем ждать и надеяться) ведь в этих двух словах вся мудрость мира
(С) |
1|2К списку тем
|
