Форумы-->Творчество-->
1|2
| Автор | Сквозь грани миров:хроники Элиодории. |
|---|
Часть первая. Тень Бакана Ипы.
Глава первая.
Предгорье Северного Кавказа: приграничная территория у перевала Волчьи Ворота.
Лето 1848 года на Северном Кавказе выдалось изнуряюще жарким. Воздух был пропитан зноем, а солнце палило с такой силой, что казалось, будто оно намерено испепелить всё живое. Иногда казалось, что узкие тропы, извивающиеся среди скал и густых зарослей, превратились в раскалённые печи. Горячий воздух струился над землёй, искажая реальность, и даже тени, казалось, дрожали от невыносимого зноя. Пыль, поднятая копытами нескольких коней, висела в воздухе, создавая иллюзию дыма.
Захар Белоусов, молодой сотник, ехавший в середине строя, снял папаху, провёл рукой по влажным от пота волосам и шумно выдохнул:
— Ну и жарища нынче!
Новоприбывший казак лишь вздохнул, кивнув. Он то и дело отирал пот со лба — зной давил нещадно, а дорога казалась бесконечной.
Захар поравнялся с новичком и улыбнулся, прищурившись от слепящего солнца:
— Ну что, братец, привыкаешь к нашему пеклу?
— Трудновато, — признался тот. — Всё чужое…
— Два года уж здесь, — продолжил Захар, словно не замечая усталости попутчика. — Поначалу думал — не выдержу. Всё чужое: и земля, и люди, и говор их непонятный. А теперь… теперь будто и свой стал.
Он провёл рукой по коротко стриженым волосам:
— Сперва каждое слово черкесское режет слух, как нож. А потом прислушиваешься, приглядываешься — и вдруг ловишь себя на том, что уже сам по ихнему лопочешь. Теперь уж и не замечаю, как в разговоре то одно, то другое слово выскочит.
— И много уже знаешь? — с любопытством спросил новоприбывший.
— Хвастаться не стану, но кой что понимаю, кое что и сказать могу, — усмехнулся Захар. — Главное — слушать надо. Не просто ушами, а сердцем. У них каждое слово — как песня. И гнев, и радость, и честь — всё в речи слышится.
Он ненадолго замолчал, глядя вдаль, где горные вершины плавились в знойной дымке.
— Вот, скажем, «адыгэ» — это они себя так зовут. Не просто «черкес», а — народ. Гордый народ. И язык их — как клинок: острый, прямой, без лишней вязи. Если понял его — и людей понял.
— Ты не спеши, — добавил Захар с тёплой усмешкой. — Придёт время — и ты их речь как свою знать будешь. Тут главное — не бояться ошибиться. Они уважают тех, кто старается.
В этот момент один из старших казаков, ехавший впереди, слегка натянул поводья и обернулся. Лицо его, обветренное и смуглое от постоянного солнца, было серьёзным.
— Захар, скоро перевал — «Волчьи ворота», — произнёс он негромко.
Новоприбывший приподнялся в седле, всматриваясь вперёд, где горная дорога сужалась между скальными выступами.
— А что это за место — «Волчьи ворота»? — спросил он.
— Да место это… проклятое, можно сказать, — вздохнул Захар, меняя тон на более настороженный. — Узкий проход меж двух скальных стен. Там, где тропа сужается так, что втроём не разъехаться. Вот и пристраиваются черкесы в засаду: сверху, с утёсов, как соколы на добычу кидаются.
Новоприбывший невольно сглотнул, покосившись на скалистые выступы вдоль дороги.
— Есть тут одна банда лихая, — продолжил Захар, понизив голос. — Сами себя «Къэбле-Джеку»-стая волков зовут. На шапках у них волчьи хвосты прилажены — чтобы все знали, кто пришёл. Любят они пугать: выйдут ночью, из за камня, да так тихо, что и ветер не шелохнётся. А потом — разом, как стая, набрасываются.
— И часто они тут… нападают? — спросил новичок, сжимая рукоять шашки.
— Днём — редко. Не их обычай. Они исподволь любят, в сумерках, когда тень длиннее становится, а глаза уже не различают, где друг, где враг. Да к ночи — будь начеку. Камни тогда шепчут, а воздух пахнет кровью…
Старший казак, до того молча ехавший впереди, обернулся и кивнул:
— Верно Захар говорит. Днём — наш час. А вот к закату уж будь начеку.
Захар хлопнул новичка по плечу:
— Так что дыши ровнее. Пройдём «Волчьи ворота» засветло — и дело с концом. А там уж до станицы рукой подать.
Отряд продвигался вперёд, и постепенно ущелье становилось всё теснее. Скалы словно сдвигались, смыкая каменные челюсти вокруг узкой тропы. Воздух | Воздух сгустился, наполнился тревогой. Казаки невольно придержали коней, настороженно вслушиваясь в тишину.
И вдруг впереди раздался резкий, срывающийся крик:
— Засада!
В тот же миг воздух наполнился свистом стрел и трескучими выстрелами. Пули взбивали пыль у копыт, щёлкали по камням. Захар рванул поводья, пытаясь укрыть себя и коня, но острая боль пронзила плечо. Он едва успел схватиться за луку седла, прежде чем мир перед глазами поплыл.
Его конь Гром всхрапнул, шарахнулся в сторону — и тут же вторая стрела впилась в шею животного. Жеребец вздыбился, захрипел и рухнул набок, увлекая за собой всадника.
Захар ударился головой о камень. В глазах вспыхнули огненные круги, а потом всё погрузилось во тьму. Он ещё слышал отдалённые крики, грохот выстрелов, топот копыт — но сознание уже ускользало, растворяясь в безмолвной пустоте.
Когда Захар очнулся, битва уже стихла. Гром лежал неподвижно с остекленевшим взглядом. Боль в плече пронзила его насквозь, заставив стиснуть зубы. Он услышал голоса и, повернув голову, увидел группу черкесов в шапках с волчьими хвостами, спорящих о его судьбе.
— Что с ним делать? Он ещё жив — сказал один из них, высокий мужчина с резкими чертами лица.
Молодой черкес, заметивший, что Захар пришёл в себя, бросился к нему, выхватив нож. Его глаза горели яростью, когда он выкрикнул:
— За братьев моих! За кровь пролитую!
— Успокойся Умар! — раздался властный голос старшего черкеса. — Князь велел взять кого-нибудь из казаков в плен.
Но молодой черкес не остановился. Он продолжал наступать, его лицо исказилось от гнева.
— Смерть урусу! — крикнул он.
Захар почувствовал, как страх холодом пробежал по его спине, но паники не было, а где-то в голове промелькнула мысль: «Вот и пропал ни за грош».
Внезапно раздался голос старейшины, молча наблюдавшего за происходящим.
— Стой, щенок! Ты забываешься. Князь сам решит судьбу пленника! Если нарушишь его приказ, окажешься в темнице. Этот казак — единственный кого получилось захватить, и он нужен князю.
Молодой черкес замер, его лицо исказилось от ненависти. Он бросил злобный взгляд на Захара и, сжав кулаки, отступил, пробормотав что-то неразборчивое.
Захара вытащили из-под мёртвого коня, поставили на ноги и крепко держали за плечи. Старший черкес, прищурившись, осмотрел рану на его плече. Пуля прошла по касательной, оставив глубокую царапину, крови было много — она текла по рубашке, капая на землю. Старший черкес вытащил из сумки кусок ткани, разорвав её на полосы, начал перевязывать рану Захара. Его движения были точными и уверенными, а в глазах читалась холодная решимость. Закончив, он произнёс на ломаном русском:
— Жить будешь, — и, улыбнувшись, добавил: — Если будешь вести себя тихо.
В его голосе звучала угроза, а взгляд, несмотря на улыбку, оставался холодным и непроницаемым.
Черкесы надели на голову пленника грубый холщовый мешок, плотно завязав его на шее верёвкой. Ткань пахла землёй и потом, но мешковина оказалась не слишком плотной — сквозь просветы и небольшие разрывы пробивался тусклый серый свет, позволяя разглядеть смутные очертания предметов.
— Шагай, — глухо прозвучало сбоку. Голос был низкий, с резким акцентом.
Захар двинулся вперёд, ориентируясь не только на толчки и окрики, но и на обрывочные картины, мелькавшие сквозь прорехи в ткани. Сначала под ногами хрустела сухая растительность, затем пошла твёрдая земля. Вскоре тропа стала извилистой: то взбиралась на невысокие холмы, то спускалась в неглубокие ложбины. Он сбился со счёта поворотам и перепадам высоты — каждый раз, когда он замедлялся, верёвка на запястьях врезалась глубже, а в спину упирался холодный металл. Воздух был напоён запахом полыни и раскалённой земли, вдали мерцали синевой отроги Кавказского хребта. Сквозь неплотную мешковину Захар различал размытые контуры скал и кустарников, угадывал по перепадам тропы и смене запахов, что они шли через предгорья, огибая овраги и заросли терновника.Время от времени конвоиры останавливались. Резким движением срывали с Захара мешок, толкали к небольшому роднику или глиняному кувшину с водой. Захар жадно пил, втягивая прохладную влагу, пытался наполнить грудью свежий воздух. Минуты передышки казались блаженством — он разглядывал окружающие скалы, редкие кустарники, прислушивался к пению птиц. Но отдых длился недолго: кто-то рывком надевал мешок обратно, затягивал верёвку, и путь продолжался.
К вечеру воздух стал прохладнее, в нём явственней ощущался запах дыма. Тропа заметно сузилась, шаги звучали глуше — словно стены невидимого коридора смыкались вокруг. Наконец движение прекратилось. Захар услышал скрежет камня, приглушённые голоса, а затем — резкий рывок: мешок сдёрнули.
Он моргнул, привыкая к полумраку. Перед ним зиял вход в пещеру, обрамлённый зубчатыми скальными выступами. Внутри уже горел костёр: языки пламени плясали на камнях, отбрасывая дрожащие блики на влажные стены. Дым поднимался к своду и уходил сквозь естественную трещину наверху.
Черкесы втолкнули Захара внутрь. Один из них подбросил в огонь сухих веток — пламя вспыхнуло ярче, высветив углубления в стенах, где темнели неясные силуэты предметов. Захар разглядел сложенные шкуры, деревянные сосуды, связки трав. В дальнем углу поблёскивало оружие, прислонённое к камню.
Его усадили у стены, не развязывая рук. Кто-то протянул глиняную чашу с водой; Захар выпил, чувствуя, как тепло от костра постепенно проникает сквозь продрогшую одежду. Спустя некоторое время перед ним положили чёрствую лепёшку. Захар схватил её дрожащими пальцами и принялся есть — медленно, стараясь растянуть каждый кусочек, но голод был настолько сильным, что скудная пища исчезла в считанные мгновения. Этого хватило лишь на то, чтобы чуть приглушить сосущую пустоту в желудке, но не утолить её полностью.
Вокруг него разговаривали негромко, временами бросая на пленника короткие взгляды. За пределами светового круга царила густая тьма, из которой доносились едва уловимые звуки: журчание воды, шорох камня, далёкий вой — то ли ветра, то ли зверя.
Захар сидел, прижавшись к холодной стене, и смо | Захар сидел, прижавшись к холодной стене, и смотрел на пляшущие языки пламени. В голове крутились мысли о том, что ждёт его дальше, но ответов не было. Только огонь, тьма и неясные тени, танцующие на каменных стенах пещеры.
Утро Захар встретил не пробуждением, а скорее медленным возвращением в реальность — сквозь вязкий сон он ощутил толчок в раненое плечо. Резко вздрогнув, приоткрыл глаза: перед ним стояла невысокая фигура. В полумраке пещеры трудно было разглядеть лицо, но на уровне его коленей отчётливо виднелась протянутая лепёшка.
— Ешь, — прозвучало негромко.
Захар сел, опираясь спиной о каменную стену. Хоть руки его по-прежнему были связаны, он сумел осторожно подхватить лепёшку пальцами. Холодная, зачерствевшая за ночь — она казалась почти каменной, но запах хлеба пробудил в нём волчий голод.
Он принялся есть, ломая лепёшку на мелкие кусочки и медленно прожёвывая каждый. Движения были неловкими из-за пут, но он упрямо справлялся сам, не дожидаясь помощи. Вкус был пресным, текстура — жёсткой, но даже такая пища вливала в него крупицу сил. Захар старался есть размеренно, растягивая каждый кусок, однако скудный завтрак закончился почти мгновенно.
Едва он проглотил последний кусочек, как над ним вновь нависла тень. Резкий рывок за верёвку на запястьях — и вот он уже стоит, моргая от утреннего света, пробивающегося сквозь вход в пещеру. Воздух снаружи был свеж и пронизан запахом влажной земли; где-то вдали перекликались птицы, будто насмехаясь над его невольным молчанием.
Путь возобновился с той же монотонной беспощадностью, что и накануне. Тропа вилась между скал, то взбираясь вверх, то резко обрываясь вниз. Каждый шаг требовал сосредоточенности: один неверный поворот — и можно было оступиться, рухнуть в заросший колючим кустарником овраг. Верёвка на запястьях натирала кожу, а мешок, вновь надетый на голову, превращал мир в череду размытых пятен и неясных звуков.
Короткие остановки стали чем-то вроде отсчёта времени. На одной из них ему дали воды — прохладной, с привкусом камня и мха. На другой — позволили присесть на плоский валун, пока конвоиры переговаривались невдалеке. Захар ловил обрывки фраз, пытаясь уловить смысл, но не мог разобрать слов. Лишь интонации — резкие, отрывистые — говорили о нетерпении, о желании поскорее завершить этот путь.
Солнце поднималось выше, и сквозь мешковину всё явственнее пробивалось тепло. Пот стекал по вискам, впитывался в грубую ткань, но снять мешок никто не позволял. Время от времени кто-то толкал его в спину, подгоняя: «Шагай!» И он шагал, переставляя ноги механически, словно заведённый.
К вечеру дорога изменилась: тропа стала более пологой и плавно спускалась вниз. Захар ощутил, как под ногами вместо каменистых выступов появилась утрамбованная земля, а воздух наполнился свежестью, будто где-то рядом текла вода.
Вдруг резкий рывок — и мешок сдёрнули с его головы. Захар зажмурился от закатного света, а когда проморгался, увидел перед собой удивительную картину: среди расступившихся деревьев внизу раскинулась небольшая долина.
Она лежала как на ладони — изумрудная, окутанная лёгкой дымкой, с извилистой лентой реки, сверкающей в лучах заходящего солнца. По склонам пестрели поляны с дикими цветами, а вдали темнели очертания небольшого селения. Воздух здесь был иным — мягче, насыщеннее, с ароматом цветущих трав и прохладной воды.
Захар невольно задержал дыхание, впитывая эту картину. На мгновение он забыл о путах на руках, об усталости, о неопределённости своего положения. Этот вид словно дал ему глоток свободы, пусть даже иллюзорной.
Но мгновение длилось недолго. Чья-то рука вновь дёрнула его за верёвку:
— Шагай, — прозвучал привычный окрик.
И Захар двинулся вперёд, вниз по склону, к долине, не зная, что ждёт его впереди.
Спускаясь в долину, Захар ещё издалека услышал живую перекличку аула: заливистый лай собак, протяжное мычание волов, а где то совсем близко — звонкий крик петуха, разрезавший вечерний воздух. Звуки нарастали, сливались в единый гул деревенской жизни, и с каждым шагом становились всё отчётливее.
Наконец они подошли к аулу. Два десятка саклей, сложенных из камня и обмазанных глиной, стояли у речки — её серебристая лента извивалась между зелёными берегами, шелестя камышами. Выше, на пологом холме, высилась старинная сторожевая башня с обветшалой конической крышей; её тёмные каменные стены хранили следы веков.
Чуть поодаль от аула, на возвышенности, стоял княжеский дом. Его окружала двухметровая каменная стена с узкими бойницами; за оградой виднелись хозяйственные постройки, конюшни и навесы. Дом выделялся среди простых саклей: стены были выложены аккуратным камнем, а над плоской крышей возвышалась небольшая башенка с резными деревянными перилами.
Конвоиры повели Захара через аул. Сначала на тропе было тихо, лишь ветер шелестел листьями. Но вдруг из за углов, из дворов, с криками высыпали мальчишки. Они окружили процессию, бежали рядышком вприпрыжку, с горящими от азарта глазами. Один за другим начали кидать в Захара камни и пригоршни сухой земли. Кто то выкрикнул пронзительно:
— Урус! Урус!
Остальные подхватили, повторяя словно закличку. Камни попадали в плечи, спину, один больно ударил в затылок. Захар невольно сжался, но шёл вперёд, не смея ускорить шаг или прикрыть голову — верёвки на запястьях напоминали о бессилии.
Вскоре к мальчишкам стали присоединяться взрослые. Сначала появились мужчины в длинных бешметах и высоких папахах — они останавливались, пристально разглядывали незнакомца, переговаривались приглушёнными голосами. Кто то хмурился, кто то равнодушно отворачивался, но никто не произнёс ни слова в его защиту.
Затем из за, домов вышли женщины в длинных платьях с узорными поясами. Они держались в стороне, прикрывая лица тонкими платками, но глаза их, полные любопытства и настороженности, не отрывались от пленника.
Конвоиры не останавливали мальчишек — лишь ускорили шаг, подталкивая Захара вперёд.
Наконец они миновали аул и направились к княжескому дому. У массивных деревянных ворот конвоиры остановились, громко выкрикнули ч | Наконец они миновали аул и направились к княжескому дому. У массивных деревянных ворот конвоиры остановились, громко выкрикнули что то в сторожевую будку. Заскрипели засовы, ворота медленно распахнулись.
Захара втолкнули внутрь. За стеной царила иная атмосфера: здесь всё было устроено с явной заботой о порядке. Мощёный двор, цветущие кустарники у стен, аккуратно сложенные дрова возле конюшен. В воздухе смешивались запахи конского пота, свежескошенной травы и дымящегося угля.
Один из конвоиров резко дёрнул верёвку:
— Шагай!
Захар двинулся вперёд, к главному входу дома, оставляя позади аул, толпу, град камней и едкое «урус».
Когда они подошли к княжескому дому, массивные деревянные двери распахнулись, и на пороге появился сам князь. Высокий, статный, с гордой осанкой и холодным взглядом. Бешмет из тёмно-синего сукна с серебряной вышивкой, на поясе — инкрустированный кинжал. На голове — аккуратная папаха.
Князь медленно спустился по каменным ступеням. Обошёл пленника кругом, внимательно осматривая. Взгляд задержался на потрёпанной одежде, ссадинах, связанных руках. Особенно — на окровавленной повязке на плече: рана, полученная в стычке, вновь открылась от долгой дороги. Кровь проступила сквозь грубую ткань, оставив тёмные разводы на рукаве.
— Ты — русский, да? — произнёс он ровным голосом. Говорил князь по-русски чисто, с едва уловимым акцентом, словно не раз имел дело с русскими и давно освоил их язык.
Захар усмехнулся — криво, с издёвкой. Внутри всё клокотало: усталость, голод, боль в простреленном плече… Но именно это, казалось, и подливало огня в его дерзкий ответ.
— А ты — князь, да? — парировал Захар, глядя прямо в глаза собеседнику. — Вижу, вижу. Только вот не пойму: ты меня встречать собираешься, как положено, с хлебом-солью, или просто вышел поглазеть от скуки?
Князь слегка приподнял бровь, но тут же скрыл удивление за маской безразличия.
— И что чужак забыл в наших землях? Без спросу пришёл, без приглашения. Думаешь, так можно?
Захар расхохотался — хрипло, без тени веселья. В смехе слышалась горечь, но и вызов.
— А я и не знал, что твоё приглашение нужно? А если бы ты даже и пригласил, я всё равно не расслышал твоё бормотание. Ну а раз я всё-таки здесь, может, тебе ещё поклон отвесить?
Он намеренно растягивал слова, играл интонацией — то снижал голос до шёпота, то резко повышал, будто бросал камни в спокойную воду. Каждое слово — как укол. Каждое — с насмешкой.
Князь шагнул ближе, в голосе зазвучала ядовитая желчь:
— Смело говоришь. Как пёс, что на волка лает, а сам дрожит. Думаешь, тут тебе будут рады?
Захар сплюнул под ноги, не отводя взгляда.
— Псы, это твои слуги — лают громко, кусают редко. А я не пёс. И не добыча твоя. Ты вон кинжал на поясе носишь, а смелости не прибавилось. Или боишься без стражников-то со мной справиться?
Во дворе повисла мёртвая тишина. Даже конвоиры невольно отступили на шаг. Где-то за стеной заржала лошадь, послышался отдалённый лай собак — звуки обычной жизни, контрастирующие с напряжённым молчанием.
Князь медленно обошёл пленника, словно оценивая его с новой стороны. Пальцы сжались на рукояти кинжала, но тут же разжались.
— Не пёс… — протянул он. — А кто же ты тогда?
— Человек, — ответил Захар, растягивая слова. — Казак, не добыча. Хозяин своей судьбы. А ты тут, смотрю, хозяин только этих стен да стражников-недоумков. Ну-ну.
Князь замер. На мгновение в глазах промелькнуло что-то неуловимое.
— Хозяин судьбы… — повторил он, словно взвешивая слова. — У нас говорят: чужак — как бродячий пёс. Пока бродит вдали — можно не замечать. Но переступил порог — либо подчинись, либо умри.
Он остановился перед Захаром, глядя прямо в глаза:
— Ты переступил порог. Что выбираешь?
Захар огляделся, будто оценивая обстановку, потом снова уставился на князя.
— Выбираю не подчиняться, — бросил он с ледяной усмешкой. — И не умирать по твоему слову. Ты тут хоть трижды князь, а я — казак. И пока сердце бьётся, буду говорить то, что думаю. А думаешь ты что-то иное — так это твои заботы, не мои. Может, тебе ещё песенку спеть для полного счастья? Так не выйдет — не обучен придворным забавам.
Его слова хлестнули, как кнут. Князь замер, его лицо оставалось спокойным, но глаза вспыхнули яростью.
— Ты слишком много болтаешь для пленника, — процедил он сквозь зубы.
— А ты слишком много болтаешь для князя, — ответил Захар с ледяной усмешкой. — Может, тебе стоит научиться молчать?
Не успел Захар закончить фразу, как резкий удар пришёлся точно под колено. Он рухнул на землю, едва успев выставить вперёд связанные руки.
Один из стражников, ощерившись, выхватил кинжал и занёс его над Захаром. Лезвие сверкнуло в закатных лучах.
— Стой! — рявкнул князь.
Но стражник уже дёрнул рукой — остриё полоснуло по шее Захара. Кровь хлынула ручьём, заливая ворот рубахи и капая на пыльную землю.
Захар попытался подняться, но ноги подкосились — перед глазами поплыли тёмные пятна, силы стремительно уходили вместе с кровью. Он упал на колени, затем тяжело опрокинулся на бок, с трудом переводя дыхание. | Князь, увидев кровь, побагровел от ярости.
— Ты что наделал, безмозглая скотина?! — рявкнул он, делая шаг вперёд.
Стражник, только что занёсший клинок, вздрогнул и отступил. Лицо его посерело. Он упал на одно колено, склонил голову и залопотал, едва справляясь с дрожью в голосе:
— Мой князь, прости… Я не хотел… Он дерзко говорил с тобой, оскорблял твоё имя… Я лишь хотел показать, что не позволю унижать нашего владыку… Это вышло нечаянно, клянусь!
Князь шагнул ближе, нависая над провинившимся. Голос его, низкий и жёсткий, разрезал воздух, словно клинок:
— «Не хотел»… «Нечаянно»… Ты воин или баба рыдающая? Я приказал привести его живым — живым, а не с перерезанным горлом! Ты хоть понимаешь, что едва не сорвал мои планы одним взмахом руки?
Стражник сглотнул, не поднимая глаз:
— Мой князь… Я виноват. Готов принять любое наказание. Только не гони меня — я служил тебе верно все эти годы…
— Верно? — Князь усмехнулся без тени тепла. — Верно — это когда ты исполняешь приказ, а не творишь самосуд. Ты думаешь, я не вижу, как ты зыркаешь на пленников, мечтая показать свою удаль? Так вот: удаль — это не нож в спину безоружного, а верность слову господина.
Затем князь резко выпрямился и громко крикнул:
— Лекаря сюда! Фатима! Зухра! Живо!
Через мгновение из дома выбежали трое: седобородый старик в длинном холщовом халате — лекарь — и две служанки.
— Фатима, Зухра, — обратился князь к служанкам, — принесите чистую воду, льняные полотна. Да поживее!
Служанки метнулись обратно в дом. Не прошло и минуты, как они появились снова — одна несла медный таз с водой, другая — свёрток из чистой ткани.
Едва они поставили всё на землю рядом с лекарем, из за их спин выступила девушка. Ей на вид было не больше семнадцати, но в каждом движении, в осанке, в манере держать голову читалась порода. Несмотря на простое платье из неяркой ткани, её сразу можно было отличить от служанок: тонкие запястья, изящные пальцы, благородные черты лица — всё выдавало знатное происхождение.
Она сделала шаг вперёд, затем замерла, будто не решаясь приблизиться. Князь, заметив её, слегка приподнял бровь:
— Ну что, Зарима? Опять подслушиваешь?
Девушка вспыхнула, но не отступила.
— Отец… Можно я помогу? Бабушка показывала мне, как надо лечить, но ведь мне надо учиться самой.
Князь задержал на ней взгляд, будто взвешивая слова, затем кивнул:
— Ладно. Помогай. Но всё — под присмотром лекаря.
Пока Зарима и лекарь готовили инструменты, стражник, отошедший к стене, всё ещё стоял, сгорбившись. Он знал: милость князя — вещь хрупкая. А гнев — беспощадный.
Лекарь уже промывал рану на шее Захара. Сначала аккуратно промокнул кровь, затем поднял глаза на князя:
— Нужно перевязать шею и плечо. Порез на шее глубокий — ещё немного, и… — лекарь оборвал фразу, но смысл был ясен без слов. — Если не обработать сейчас, начнётся заражение. А рана на плече тоже требует внимания: ткань вокруг покраснела, видно, что гноится.
Князь молча кивнул, сжав кулаки. Взгляд его метнулся к стражнику, всё ещё стоявшему у стены с поникшей головой. Но сейчас было не до расправ — жизнь пленника зависела от скорости и точности действий.
— Делай всё, что нужно, — приказал князь, понизив голос. — И чтобы ни на миг не оставлял его без присмотра. Если он умрёт — отвечать будешь головой.
Лекарь склонился над Захаром, осторожно приподнял его голову. Зарима, не дожидаясь указаний, уже размочила чистое полотно в воде и протянула старику. Тот принялся аккуратно смывать кровь, обнажая края раны. Захар глухо застонал, но не открыл глаз — сознание то возвращалось, то вновь ускользало.
— Фатима, — негромко позвал лекарь, — принеси мазь из зверобоя и иглу с шёлком. Нужно наложить швы. Зухра, держи жгут вот здесь, чуть выше раны — надо остановить кровотечение.
Служанка бросились выполнять указания и вскоре вернулась с глиняным горшочком и тонкой иглой, Зухра тем временем крепко прижала ткань к шее, сдерживая поток крови. Зарима стояла рядом, держа в руках смоченное в воде полотно, готовая в любой момент подать его лекарю.
— Держите его, — скомандовал старик. — Будет биться в судорогах, когда начнёт действовать настойка.
Он поднёс к губам Захара маленькую чашу с тёмной жидкостью. Тот попытался отвернуться, но лекарь твёрдо удержал его голову.
— Пей. Это снимет боль и поможет выдержать шов.
Захар с трудом сделал глоток. Горькая жидкость обожгла горло, но уже через несколько мгновений веки его отяжелели, дыхание стало ровнее. | Лекарь приступил к работе. Игла в его руках двигалась уверенно, стягивая края раны. Кровь понемногу переставала сочиться, а кожа вокруг порезка постепенно бледнела под действием мази. Зарима время от времени промокала выступающие капли, стараясь не дрожать руками.
Когда последний узел был затянут, лекарь осторожно наложил на рану чистую повязку, закрепив её шёлковой лентой. Затем перешёл к плечу: промыл гной, смазал воспалённые края той же мазью и наложил компресс.
— Теперь — покой, — произнёс он. — Если за ночь не поднимется жар, есть шанс, что выживет. Но кормить его пока нельзя — только вода, понемногу. И следить, чтобы не сорвал повязки.
После того как лекарь завершил обработку ран, Захар ненадолго пришёл в себя — глаза приоткрылись, взгляд скользнул по лицам окружающих, но сил на слова или движения уже не осталось. Он снова погрузился в тяжёлую полудрёму, где боль и сознание смешивались в неясный туман.
Князь молча наблюдал за этой картиной. Наконец, когда лекарь аккуратно закрепил последнюю повязку, князь коротко спросил:
— Выживет?
Лекарь на мгновение задумался, затем осторожно ответил:
— Всё зависит от его собственной силы и от того, как рана будет себя вести. Если начнётся нагноение, придётся вскрывать. Но пока… Пока есть надежда.
Князь кивнул, его взгляд стал ледяным. Затем он повернулся к стражникам.
— Поместите его в подвал, — приказал он.
Один из стражников, высокий и крепкий мужчина с угрюмым лицом, шагнул вперёд.
— В подвале лишь одна камера свободна, мой князь. В остальных…
— Мне известно, что в остальных, — холодно перебил князь. — В свободной камере сидит пшылэ (раб). Поместите туда русского. Пусть пшылэ присмотрит за ним — чтобы не умер. Если он потеряет его…
Князь не стал заканчивать фразу, но его слова прозвучали как приговор. Стражник побледнел, но не осмелился возразить. Он знал, что князь не терпит неповиновения.
— Как прикажете, мой князь, — наконец произнёс он, склонив голову.
Он кивнул двоим, и они осторожно подняли Захара. Тот застонал, его глаза на мгновение открылись, но тут же закрылись снова. Стражники понесли его к тёмному проёму, из которого тянуло сыростью и холодом.
Князь проводил их взглядом, затем обернулся к лекарю.
— Ты тоже спустишься, — сказал он. — Оставишь там всё необходимое: воду, мазь, чистые полотна. И чтобы каждый день докладывал мне лично о его состоянии. Если хоть что-то пойдёт не так…
Он не стал заканчивать фразу, но в его глазах мелькнула тень угрозы. Лекарь молча поклонился, понимая, что спорить бесполезно. | Глава вторая.
Черкесия. Аул Адэл Къуадж. Резиденция Муфтия (наместника) Джамалдина Гирея (несколькими месяцами ранее)
В просторном зале старинной мечети, чьи своды украшены изящными арабесками и тонкими узорами, восседал муфтий Джамалдин Гирей. Его величественная фигура в традиционном черкесском одеянии излучала достоинство и мудрость. На столе перед ним лежали священные книги и свитки с законами шариата, а за окнами виднелись заснеженные вершины Кавказа.
В этот день в мечеть прибыло особое собрание — старейшины окрестных аулов пришли на совет. Их прибытие сопровождалось размеренным цокотом копыт по каменной мостовой и приглушёнными разговорами слуг во дворе.
Двери зала распахнулись, и старейшины общины вошли в помещение. Их одежды были украшены традиционной вышивкой, а на поясах блестели кинжалы — символ чести и достоинства. Старейшины образовали полукруг перед возвышением, где сидел муфтий.
— Мир вам, достопочтенный муфтий, — произнесли они в унисон, склонив головы. Их голоса звучали торжественно.
— И вам мир и долгих лет здравия, уважаемые старейшины, — ответил Джамалдин Гирей, поднимаясь навстречу гостям. Его голос, глубокий и спокойный, наполнил зал. — Да пребудет с вами милость Аллаха. Присаживайтесь, я рад видеть вас в добром здравии.
Старейшины заняли свои места на мягких подушках, и в зале воцарилась торжественность. Каждый понимал, что предстоящий разговор повлияет на судьбу края в неспокойное время.
После приветствий наступила пауза. Старейшины переглянулись, и вперёд выступил почтенный Булат-Нахо.
— Достопочтенный муфтий, мы собрались не только почтить вас, но и выразить восхищение мудростью Мухаммад-Амина, который доверил вам высокую должность.
Остальные одобрительно закивали.
— Ваше назначение — знак доверия и уважения к вашей учёности и праведности, — продолжил Булат-Нахо. — Мы знаем, как ценит вас наиб, и верим, что под вашим руководством шариат будет процветать.
Джамалдин Гирей слегка покраснел, но сохранил спокойствие.
— Братья мои, ваши слова трогают моё сердце, — произнёс он, поднимая руку. — Я принимаю эту должность не как награду, а как долг перед народом и верой. Обещаю служить верой и правдой, следуя заветам пророка и указаниям нашего наиба.
Старейшины вновь склонили головы в знак уважения к словам муфтия. В их глазах читалась искренняя преданность и надежда на светлое будущее под мудрым руководством нового муфтия и справедливого наиба.
Собрание продолжилось, и каждый присутствующий чувствовал, что этот день станет важной вехой в истории их народа.
После обмена приветствиями и поздравлениями Джамалдин Гирей поднялся со своего места. В зале воцарилась глубокая тишина — каждый понимал: сейчас прозвучат слова, от которых зависит судьба края.
— Братья мои, уважаемые старейшины, — начал муфтий, и голос его, твёрдый и ясный, разнёсся по всему залу. — Приняв эту высокую должность, я осознаю всю меру возложенной на меня ответственности. Моя первая и главная цель — добиться процветания нашего народа, сохранить наши традиции, веру и свободу.
Он сделал паузу, обвёл взглядом собравшихся, убеждаясь, что каждое его слово достигает сердца каждого из присутствующих.
— Я клянусь приложить все силы, чтобы наши аулы жили в достатке, чтобы дети росли в мире, а старики встречали закат в покое. Но знайте: там, где мир невозможен, там, где чужая рука тянется к нашей земле, мы ответим силой.
В глазах муфтия вспыхнул решительный огонь.
— Любой, кто посмеет прийти с мечом на нашу землю — будь то русский офицер или иной завоеватель, — встретит отпор. Я не пощажу тех, кто стремится попрать нашу веру, унизить наш народ, отнять наши дома. Правосудие настигнет каждого, кто осмелится нарушить мир на нашей земле.
Старейшины замерли, впитывая каждое слово. В их взглядах читалось одобрение — они видели перед собой не просто духовного наставника, но и вождя, готового защищать свой народ.
— Мы будем строить, мы будем сеять, мы будем воспитывать детей в духе наших предков, — продолжил Джамалдин Гирей. — Но если придёт враг — мы встанем плечом к плечу и покажем, что черкесская земля не продаётся и не покоряется.
Зал наполнился одобрительными возгласами. Старейшины кивали в знак согласия, шептали молитвы за успех нового муфтия.
— Да поможет нам Аллах, — заключил Джамалдин Гирей, опуская руку. — И да хранит он наш народ. | Закончив свою речь, Джамалдин Гирей заметил, что старейшины переглядываются с тревогой, почти с ужасом, словно боясь произнести вслух то, что их гнетёт. Их пальцы нервно сжимали края черкесок, а взгляды скользили по полу, избегая встречи с глазами муфтия.
Он вопросительно посмотрел на Булат-Нахо — старейшего и наиболее уважаемого из собравшихся. Тот глубоко вздохнул, провёл ладонью по седой бороде и наконец произнёс, понизив голос:
— Достопочтенный муфтий… В наши земли пришла беда. И беда эта — не от внешних врагов.
В зале повисла тяжёлая тишина. Даже пламя свечей, казалось, замерло.
— Говори прямо, Булат-Нахо, — мягко, но твёрдо произнёс Джамалдин. — Что случилось?
Старик поднял на него глаза, полные скорби:
— В аулах… пропадают люди. Девушки, юноши. Сначала думали — заблудились в горах, ушли в соседние селения. Но теперь ясно: их похищают.
— Кто? — голос муфтия остался спокойным, но в нём зазвучала стальная нота.
— Среди нас есть те, кто торгует собственными братьями и сёстрами, — прошептал Булат-Нахо. — Кто-то из знатных князей сговорился с турецкими купцами. Они устраивают облавы, хватают молодых, здоровых, увозят тайными тропами к побережью. А там… там их продают в рабство.
По залу прокатился глухой ропот. Один из старейшин, не выдержав, ударил кулаком по ладони:
— В прошлом месяце в ауле Псыж исчезли трое юношей и две девушки! Больше их ни кто не видел.
Другой кивнул: — А в верховьях Шахе уже пятый год неспокойно. Там действует целая сеть — княжеские дружинники, перекупщики, турецкие агенты. Они платят золотом за живую добычу.
Джамалдин Гирей медленно поднялся. Его лицо, обычно спокойное и мудрое, теперь выражало холодную ярость.
— Значит, среди нас завелись хищники, — произнёс он, и каждое слово звучало как приговор. — Те, кто ради золота готов предать свой народ, свою веру, свою кровь.
Булат-Нахо склонил голову:
— Мы пришли к тебе, потому что только твой авторитет может остановить это зло. Люди боятся говорить вслух — ведь похитители прикрываются именами знатного рода. Но ты… ты можешь призвать их к ответу.
Муфтий обвёл взглядом собравшихся. В его глазах горел не гнев — праведный огонь, способный выжечь любую скверну.
— Соберём общий совет, — заявил он твёрдо. — Каждый аул должен знать правду. Мы объявим поименно тех, кто торгует нашими людьми. И да будет известно: любой, кто причастен к этому бесчестию, станет изгоем. Его не примут ни в одном доме, его имя будет проклято, его потомки будут стыдиться своего рода.
Старейшины замерли, впитывая каждое слово. В их взглядах зажглась надежда — надежда на то, что мудрость и справедливость муфтия сумеют остановить чёрную волну, захлёстывающую их землю.
Джамалдин Гирей медленно поднялся во весь рост. В зале наступила абсолютная тишина — даже пламя свечей, казалось, замерло, прислушиваясь к тому, что скажет муфтий.
— Братья мои, — начал он, и голос его, сперва тихий, постепенно наполнялся силой. — Наступает время, когда мы должны не просто хранить наши традиции, не просто защищать свои земли — мы должны укреплять свой народ, делать его духом и телом сильнее. Время испытаний близко, и только сплочённость спасёт нас.
Он сделал паузу, обвёл взглядом старейшин, словно желая убедиться, что каждое слово достигает их сердец.
— И именно в этот час, когда единство должно быть нерушимо, среди нас оказался предатель. Я не понимаю… — в его голосе прозвучало искреннее недоумение, — не понимаю, как может человек, рождённый в этих горах, дышавший этим воздухом, пивший воду наших рек, поднять руку на собственных братьев и сестёр!
Муфтий сжал кулаки, но тут же расслабил их, напоминая себе о необходимости сохранять хладнокровие.
— Как можно, зная историю нашего народа, его страдания и победы, его честь и достоинство, торговать живыми душами? Как можно за золото отдать в рабство тех, кто молится тому же Аллаху, кто говорит на том же языке, кто носит в сердце те же песни?
В зале повисла тяжёлая тишина. Старейшины, опустив взгляды, молча внимали словам муфтия.
— Я недоумеваю, — продолжил Джамалдин, и в его голосе зазвучала скорбь. — Недоумеваю, как может сердце черкеса оставаться равнодушным к слезам наших девушек, к горю их матерей, к бесчестию, которое ложится на весь наш народ из-за поступков этих нелюдей.
Он выпрямился, и в глазах его вспыхнул решительный огонь:
— Но пусть знают все: мы не позволим скверне разъедать наше единство. Мы найдём тех, кто творит это бесчестие. И да будет им известно: предательство своего народа — худший из грехов. Они ответят перед Аллахом, перед нашим законом и перед каждым, кого они осмелились предать.
Джамалдин Гирей опустил руку, и в этом жесте читалась окончательность приговора:
— Мы очистим наши земли от этой заразы. И тогда наш народ станет ещё сильнее — не только потому, что избавится от предателей, но потому, что вновь осознает: единство — наша главная сила. | Джамалдин Гирей медленно провёл рукой по лицу, словно стирая последние следы сомнения. В глазах его теперь горела не ярость — холодная, ясная решимость.
— Нет, — произнёс он, и голос его прозвучал твёрдо, почти отрешённо. — Я не знаю имён. Не могу назвать, кто стоит за этим бесчестием. Но именно поэтому я должен обратиться к Мухаммад-Амину.
Старейшины переглянулись. Булат-Нахо приподнял бровь, но промолчал, ожидая продолжения.
— Я попрошу у наиба людей, — пояснил муфтий. — Надёжных, бесстрашных, тех, кто не поддаётся на подкуп и не боится сильных родов. Пусть пройдут по каждому аулу, заглянут в каждый двор, проверят каждого торговца, что появляется у наших границ.
Он шагнул вперёд, и в его голосе зазвучала непреклонная воля:
— Пусть расспросят стариков, поговорят с женщинами, выслушают детей. Пусть узнают, где видели подозрительные караваны, кто приезжал с чужими людьми, кто вдруг разбогател без видимого труда. Ни один дом не должен остаться без внимания, ни один подозрительный след — без проверки.
Один из старейшин, до того молчавший, тихо произнёс:
— Но, муфтий… Сильные роды могут воспротивиться. Они скажут, что это оскорбление, что ты сомневаешься в их чести.
Джамалдин Гирей вскинул голову:
— Честь не боится проверки. Тот, кто чист, пусть докажет это. А тот, кто прячет грех, — пусть знает: правда всё равно выйдет на свет.
Булат-Нахо медленно кивнул:
— Ты прав. Без расследования мы будем блуждать в темноте. А враг тем временем продолжит своё дело.
Муфтий обвёл взглядом собравшихся:
— Я напишу Мухаммад-Амину сегодня же. Попрошу выделить людей, дать им полномочия. Мы начнём с ближайших аулов и пойдём дальше, к побережью. Ни один похититель не уйдёт от ответа. Ни один торговец людьми не останется безнаказанным.И ни одна граница не станет укрытием для бесчестных.
Джамалдин Гирей выдержал паузу, обвёл собравшихся твёрдым взглядом и продолжил:
— Мы проверим каждый аул, каждого торговца, каждую подозрительную сделку. Но этого мало. Если потребуется, я поставлю дозорных на самой границе — там, где наши земли соседствуют с русскими укреплениями.
В зале послышался сдержанный гул: одни старейшины кивнули с одобрением, другие переглянулись с тревогой.
— Муфтий, — осторожно произнёс Булат-Нахо, — разве не приведёт это к новым столкновениям? Русские и так ищут повод…
Джамалдин Гирей поднял руку, прерывая возражение:
— Я не ищу войны. Но я не допущу, чтобы наши люди исчезали, а виновные прятались за чужими спинами. Если среди похитителей есть те, кто смыкается с русскими агентами или использует их тропы, — мы это выясним.
Его голос стал ещё твёрже:
— Пусть знают: ни расстояние, ни страх, ни угрозы не остановят нас. Если нужно — мои люди будут следить за каждым, кто пересекает границу. За каждым караваном, за каждым всадником. Мы выясним, куда уходят наши юноши и девушки, через какие пути их увозят, кто получает золото за их свободу.
Один из старейшин, седобородый аксакал из приграничного аула, кивнул:
— Это разумно. Многие тропы ведут к русским фортам. Там, за их стенами, могут прятать наших людей перед отправкой к побережью.
Муфтий склонил голову в знак признания его слов:
— Именно так. И если окажется, что кто то из наших князей сговаривается с чужими властями, если выяснится, что они используют русские укрепления как прикрытие для своего бесчестия, — они ответят перед всем народом.
Джамалдин Гирей обвёл суровым взглядом собравшихся старейшин, которые молча слушали его слова. В зале царила напряжённая тишина, прерываемая лишь лёгким дыханием присутствующих.
— И мы не будем договариваться с русскими патрулями, — твёрдо произнёс муфтий, его голос звучал как приговор. — Они наши враги, и доверие к ним равносильно предательству. Мы не можем позволить им знать о наших намерениях.
Булат-Нахо приподнял бровь, глядя на муфтия с лёгкой насмешкой:
— И как же ты собираешься узнать то, что известно им?
Джамалдин Гирей ответил с холодной усмешкой:
— Мы будем действовать тихо. У нас есть свои люди в каждом ауле, в казачьих станицах и даже в их патрулях. Они будут слушать, наблюдать, собирать информацию. Мы не будем просить, мы будем брать.
— Засланные агенты? — уточнил один из старейшин, старейшина Измаил.
— Именно, — подтвердил муфтий. — Наши люди смешаются с толпой: торговцы, пастухи, странники. Они узнают, какие караваны проходят через посты, кто их сопровождает, куда они направляются. Мы выясним, не замечают ли казаки чего то подозрительного, но молчат об этом.
Один из старейшин тихо спросил:
— А если казаки сами замешаны? Если они закрывают глаза на похищения ради выгоды?
Джамалдин Гирей посмотрел на него с холодной решимостью:
— Если это так, мы узнаем первыми. И пусть они не ждут пощады. Мы не будем обвинять без доказательств. Мы соберём всё, что нужно, и тогда ударим. | Он обвёл собравшихся взглядом:
— Мы отправимся в приграничные аулы надёжных людей, смешаемся с толпой, станем тенью. Никто не заметит наших агентов, но они увидят всё, что нужно.
Булат-Нахо кивнул с одобрением:
— Мудрость часто прячется в тени. Если враг не знает, что за ним следят, он сам себя выдаст.
Джамалдин Гирей сжал кулак, подчёркивая свои слова:
— Когда мы соберём все улики, когда увидим всю сеть похитителей, тогда нанесём удар. Ни один предатель не уйдёт от наказания. Ни один торговец людьми не останется в тени. Мы очистим наши земли от зла, и пусть страх перед правдой остановит тех, кто ещё не осквернил свои руки.
Муфтий поднял руку, призывая к тишине:
— Братья мои, запомните: всё, что здесь было сказано, остаётся между нами. Не время поднимать шум. Сейчас нам нужна тишина — та самая тишина, в которой мы услышим шаги врага.
Булат-Нахо склонил голову в знак согласия:
— Ты прав, муфтий. Наши слова, как дым, быстро улетучиваются. Мы будем молчать, как камни.
— Да, — поддержал его седобородый старейшина из приграничного аула. — Наши люди начнут действовать, но никто не будет знать, откуда ведётся розыск.
Джамалдин Гирей пристально посмотрел на каждого из старейшин:
— Выберите самых верных и осторожных людей. Тех, кто умеет слушать, но не болтать. Тех, кто знает все тропы и лица, кто не выдаст себя ни словом, ни взглядом. Они станут нашими глазами и ушами.
Он сделал паузу, чтобы подчеркнуть важность сказанного:
— Ни один слух не должен уйти за пределы наших земель. Ни один намёк не должен предупредить похитителей. Мы будем действовать в тени, пока не соберём все доказательства. И лишь тогда, когда правда станет очевидной, мы нанесём удар.
Старейшины молча кивнули, принимая на себя эту тяжкую ответственность. В их глазах читалась твёрдая решимость, а на лицах — холодная сосредоточенность.
Джамалдин Гирей поднялся, давая знак к завершению совета:
— Идите. Начинайте действовать. Но помните: тишина — наше главное оружие.
Старейшины молча поднялись со своих мест. Их голоса, когда они покидали зал, звучали сдержанно и уверенно. В зале остался лишь гул одобрения, который постепенно стих, оставив за собой лишь тишину.
Когда дверь за ними закрылась, Джамалдин Гирей остался один в опустевшем зале. Он снова мысленно повторил свой план: шаг за шагом, имя за именем, тропа за тропой. Впереди его ждали дни тайных встреч, осторожных расспросов и скрытых действий. Но он знал: правда, добытая в тени, ударит громче любого крика.
Спустя два часа Джамалдин-Гирей вызвал к себе посланника. Войдя, тот, склонив голову в почтительном поклоне, застыл на пороге, не решаясь поднять взгляд. Его лицо выражало смесь тревоги и решимости.
— Слушай внимательно, — голос муфтия был ровным, но в нём чувствовалась тяжесть, словно за этими словами скрывалось нечто большее, чем просто приказ. — Дело, которое я тебе поручаю, требует тишины и оперативности.
Он протянул свиток, исписанный аккуратным почерком. В углу виднелась печать с полумесяцем и звездой, придавая документу особую значимость. Посланник невольно задержал дыхание. Письмо было адресовано Мухаммед-Амину, наибу этих земель. | "Достопочтенный наиб Мухаммед-Амин!
Обращаюсь к Вам не как служитель веры, а как воин справедливости. В последнее время старейшины нескольких аулов пришли с жалобами на загадочные исчезновения людей, которые происходят по всему краю. Эти исчезновения наводят на мысль о существовании хорошо организованной сети, и для раскрытия правды и нахождения всех причастных мне необходимы Ваши особые полномочия:
•Проводить допросы князей, старейшин и других людей без риска обвинения в злоупотреблении властью.
•Опечатывать имущество подозреваемых, чтобы исключить возможность сокрытия улик.
•Назначать следственные комиссии для тщательного расследования каждого случая.
•Иметь доступ к любым документам и сведениям о передвижении людей и товаров, что позволит отслеживать подозрительные перемещения.
•Выносить предварительные решения по делам и требовать их исполнения, чтобы ускорить процесс расследования.
Прошу выделить мне отряд из не менее пятидесяти воинов для выполнения следующих задач:
•Охрана свидетелей, чтобы предотвратить возможные угрозы их жизни.
•Сопровождение лиц, подлежащих допросу, для обеспечения их безопасности и предотвращения побега.
•Контроль ключевых перевалов и троп, через которые могут переправлять похищенных, чтобы пресечь их передвижение.
Воины этого отряда должны быть преданы закону и не иметь связей с местными князьями, чтобы избежать любого конфликта интересов. Моя цель — восстановить справедливость и избавить народ от позора, связанного с этими исчезновениями.
С надеждой на Ваше понимание и помощь, Джамалдин-Гирей, муфтий."
— Доставишь это письмо в Хаджох, — его голос был строгим, но в нём звучала уверенность. — Нигде не задерживайся. Ни с кем не говори лишнего. Если спросят, скажешь, что несёшь послание от служителя веры к служителю закона.
Посланник кивнул, стараясь скрыть дрожь в руках. Он знал: одна ошибка — и его судьба будет решена. Но страх отступал перед масштабом происходящего.
Джамалдин-Гирей проводил взглядом уходившего посланника. Ответ от Мухаммед-Амина придёт через две недели, но действовать нужно сейчас. Он не знал, кто стоит за похищениями, но был уверен: правда выйдет наружу, и виновные не уйдут от наказания.
Муфтий взглянул на слугу у двери. Его голос звучал холодно и решительно:
— Позови Аскербия.
Слуга поклонился и исчез. Через несколько минут в комнату вошёл невысокий мужчина с пронизывающим взглядом и крепкой фигурой. Аскербий молча кивнул, его лицо оставалось сосредоточенным. Он знал: Джамалдин-Гирей не зовёт его просто так.
Муфтий сразу перешёл к сути:
— Аскербий, времени мало, дело опасное. Возьми десять лучших людей — тех, кто не болтает лишнего и не боится риска. Ты отправишься в аулы — от долины Цемес до верховьев Афипса. Твоя задача — собрать любую информацию: слухи, намёки, наблюдения. Кто приезжал, кто уезжал? Кто ведёт себя подозрительно? Кто покупает лошадей без табунов? Кто нанимает работников без объяснений? Кто внезапно разбогател?
Аскербий слушал внимательно, стараясь запомнить каждое слово. Его лицо оставалось спокойным, но внутри всё клокотало от напряжения.
— Обрати внимание на тех, кто избегает разговоров о пропавших, — продолжил муфтий. — На тех, кто молчит, когда речь заходит о перевалах. На тех, кто уверяет, что всё в порядке, но выглядит подозрительно. Это те, кто может скрывать правду.
Джамалдин-Гирей протянул Аскербию кожаный мешочек, перевязанный шнурком.
— Это для твоих людей. Не жалей серебра для тех, кто готов говорить, но помни: нам нужны факты, а не слухи. Проверяй каждую информацию. Сопоставляй данные. И не говори никому, что это моё поручение. Ты просто странник, собираешь вести.
Аскербий крепко сжал мешочек. Его лицо оставалось невозмутимым.
— Всё будет сделано, эфенди. Я найду ответы. | После того как Аскербий покинул мечеть,
Джамалдин-Гирей ненадолго замер у окна. Его взгляд скользил по горным склонам, окутанным сумерками. Он резко обернулся и хлопнул в ладоши.
— Позови ко мне Бекмурзу, — сказал он, едва слуга появился в дверях. — Немедленно.
Слуга молча поклонился и исчез.
Бекмурза вошёл через несколько минут. Его коренастая фигура, широкие плечи и цепкий взгляд охотника выдавали в нём человека, привыкшего к опасностям. Он не стал ждать приглашения и коротко поклонился.
Муфтий начал без промедления:
— Знаю, ты не любишь долгих речей, поэтому скажу прямо: мне нужны люди, знающие эту землю лучше собственной тени. Собери отряд из не менее десяти человек. Выбери тех, кто:
— прошёл каждую тропу от Цемеса до Афипса; — разбирается в следах человека среди козьих троп; — знает о пещерах, о которых никто не говорит вслух, но которые хранят свои тайны.
Бекмурза слегка кивнул, показывая, что внимательно слушает. В его глазах читалась сосредоточенность, но лицо оставалось невозмутимым.
— Мне нужны не воины, а охотники за тенями, — продолжил Джамалдин-Гирей, его голос стал жёстче. — Те, кто читает горы как книгу, но молчит как камень.
Бекмурза кивнул, подтверждая понимание.
— Понимаю, эфенди, — спокойным голосом ответил он. — Я знаю некоторых сам, других посоветуют старейшины. Но это займёт время.
— Время — это роскошь, которой у нас нет, — резко отрезал муфтий. — Даю тебе три дня. Не больше.
Он взял со стола свиток с печатью и протянул Бекмурзе, лицо его стало суровым.
— Это знак моего доверия. Покажи его тем, кто усомнится. Скажи им: я прошу их помощи не как муфтий, а как сын этих гор. Им не придётся обнажать клинки, но они должны показать, где прячутся тени.
Бекмурза бережно взял свиток, сжал его в руке и посмотрел на муфтия с почтением.
— Что именно искать? — спросил он, стараясь скрыть тревогу.
— Всё, что может служить укрытием, — ответил Джамалдин-Гирей. Его голос стал ледяным. — Пещеры с потайными ходами, ущелья, где эхо глушит шаги, старые кошары, брошенные пастухами, тропы, по которым можно провести караван незамеченным. Особое внимание удели тропам и перевалам к побережью. И запомни: ни слова обо мне. Ты просто человек, который ищет пропавших.
Бекмурза кивнул и направился к выходу. Его шаги были уверенными, но внутри он чувствовал тревогу. Уже у двери муфтий добавил:
— И ещё одно. Среди твоих людей должны быть те, кто умеет читать не только горы, но и людей. Кто может отличить правду от лжи по одному взгляду. Найди таких.
Бекмурза обернулся, посмотрел на муфтия и вышел за дверь. Джамалдин-Гирей остался один. Он посмотрел в окно, где горы продолжали молчать, словно оберегая свои тайны. В его глазах на мгновение мелькнула тень сомнения, но он быстро подавил её. Время шло, и каждая минута была на вес золота.
Джамалдин-Гирей на мгновение задумался, нахмурив брови. Его взгляд быстро скользнул по комнате, а затем остановился на тенях, отбрасываемых свечой на стену. Тени извивались и переплетались, создавая причудливые узоры, словно живые существа.
— Позови ко мне Хасана, — произнёс Джамалдин-Гирей ровным, но твёрдым голосом. — Скажи ему, что это дело особой важности.
Слуга молча поклонился и бесшумно покинул комнату.
Муфтий подошел к столу, достал из ларца тяжелый перстень с тёмным камнем и положил его перед собой.
Хасан вошел без стука — словно тень скользнула в полумрак кельи. Остановился в трех шагах, склонил голову в кратком поклоне. Его лицо оставалось бесстрастным, но глаза, привыкшие замечать малейшее движение, уже успели охватить всё пространство.
— Хасан, — начал муфтий, не сводя с него взгляда, — я поручаю тебе самое трудное дело. Ты пойдёшь вдоль нашей границы — от перевалов до побережья. И будешь собирать всё, что сможешь узнать.
Он сделал паузу, взвешивая каждое слово.
— Говори с купцами. Беседуй со станичниками. Прислушивайся к разговорам у костров. Запоминай каждое имя, каждый намёк, каждое неосторожное слово. Узнай, кто из наших земель связан с этим злом. Кто продаёт людей. Кто покупает молчание. Кто указывает пути.
Джамалдин-Гирей взял перстень и медленно прокрутил его между пальцами, пристально глядя на Хасана.
— Если нужно — покупай сведения. Если нужно — устраняй тех, кто мешает правде выйти на свет. Но помни: ты не каратель. Ты — разведчик. Твоя сила не в клинке, а в тишине.
Хасан слегка наклонил голову, давая понять, что внимательно слушает.
— Ты — мастер маскировки, Хасан, — продолжил муфтий. — Ты можешь принять любое обличие, стать тем, кем нужно. Ты обучался Искусству Тени у ассасинов в далёких персидских горах, где учат не только владеть оружием, но и растворяться в толпе, читать по лицам, предугадывать мысли. Эти навыки теперь нужны нам здесь.
Муфтий сделал шаг вперёд, понизив голос до шёпота.
— Ты сможешь войти в доверие к тем, кто никогда не откроет душу простому страннику. Сможешь услышать то, что не говорится вслух. Сможешь увидеть то, что скрыто за вежливыми улыбками и клятвенными заверениями.
Он протянул перстень Хасану.
— Это знак моего доверия. Покажешь тем, кто должен понять, что ты действуешь по моему повелению. Но не называй моего имени. Ты — странник, ищущий пропавшего брата. Ты — торговец, проверяющий пути для нового каравана. Ты — кто угодно, только не тот, кто ты есть на самом деле.
— Сколько времени? — спросил Хасан, принимая перстень. Его пальцы сомкнулись вокруг него так, что даже тени не дрогнули.
— Пока не найдёшь правду. Но помни: каждый день эти люди крадут чьи-то жизни. Чем быстрее ты узнаешь истину, тем больше душ мы сможем спасти.
— Нужны ли мне помощники?
— Только если сам решишь. Но чем меньше людей знает о твоей миссии — тем крепче секрет. Выбери тех, кто умеет молчать и не задаёт лишних вопросов.
Хасан сделал шаг назад, растворяясь в полумраке. Уже у самой двери муфтий добавил:
— И ещё одно. Если поймёшь, что правда слишком тяжела для открытых ушей — доложишь лично мне. Ни слова больше. Ни единой детали никому, кроме меня.
— Как прикажете, эфенди. | Дверь закрылась без звука. Джамалдин-Гирей медленно опустился на ковёр. В тишине он мысленно произнес имена тех, кого отправил на поиски истины: Аскербий. Бекмурза. Хасан. Каждый из них был остриём его воли, его глазами во тьме, каждый из них знал: в этом деле нет права на ошибку, и пока письмо мчалось в Хаджох, в горах уже началась тайная работа.
В ауле у подножия Оштена старейшина Абубакар, опираясь на посох, неспешно расспрашивал пастухов о приезжих. Его вопросы звучали как обычное любопытство, но он запоминал каждое слово — особенно когда речь шла о тех, кто появлялся перед штормами, когда бора отгоняла корабли от берега.
На базаре в Кабардинке торговец пряностями, перебирая мешочки с корицей, незаметно наблюдал за всадниками, прибывшими из-за перевалов. Позже, в полумраке лавки, он углём вывел на клочке пергамента: «Три коня, без товаров, ехали от Абинска».
По тропам, где ветер шептался в кронах деревьев, бродили дервиши — оборванные и тихие. Они слушали, улыбались и благодарили за хлеб и воду. Ночью у костра они перешёптывались, называя имена и даты, сверяясь с фазами луны и направлением ветров.
В аулах вдоль реки Афипс молодые послушники медресе присаживались в чайханах, делая вид, что греются. Их слух ловил каждое слово — от громких споров о ценах на скот до случайных разговоров о «попутчиках», ищущих убежища в штормовые ночи.
Никто из них не знал всей картины, никто не догадывался, для кого они трудятся.
Вскоре в медресе вернулся гонец — запылённый, с обветренным лицом человека, проведшего в пути не один день. Он молча передал муфтию запечатанный свиток с печатью в виде полумесяца и перекрещенных сабель.
Джамалдин Гирей сломал воск, развернул бумагу и погрузился в чтение. Каждое слово письма от Мухаммед Амина отдавалось в груди тяжёлым, размеренным стуком.
"Достопочтенный муфтий Джамалдин Гирей!
Получил Ваше послание и внимательно изучил изложенные в нём сведения. Признаю: дело, которое Вы взялись расследовать, имеет исключительную важность для наших земель. Похищение людей, торговля человеческими судьбами — это рана, которую нельзя оставлять без лечения.
Я полностью одобряю Ваши действия и даю Вам своё полное покровительство. Отныне Вы действуете от имени Имамата, и воля Ваша равна повелению закона. Никто вправе препятствовать Вам или ставить под сомнение Ваши решения.
Ввиду особой серьёзности дела я предоставляю Вам следующие полномочия: - вызывать на допрос любого, невзирая на род, звание и положение; - опечатывать имущество подозреваемых и назначать следственные комиссии; - получать доступ к любым документам, касающимся передвижения людей и товаров; - выносить предварительные постановления и требовать их немедленного исполнения; - привлекать к расследованию любых лиц, чьё участие Вы сочтёте необходимым.
Для обеспечения Вашей безопасности и эффективности расследования я направляю Вам отряд из пятидесяти надёжных людей. Все они: - преданы шариату и Имамату; - не связаны родством с местными родами; - имеют боевой опыт и умеют действовать скрытно; - способны хранить тайну и выполнять приказы без колебаний.
Среди них — десять следопытов, знающих горные тропы лучше, чем собственные дворы, и пятеро разведчиков, обученных искусству незаметного проникновения. Они прибудут к Вам в течение десяти дней. Командира отряда Вы выберете сами из трёх предложенных мною кандидатов — их имена и краткие характеристики прилагаются.
Помните: правда — наш главный союзник. Но и наш самый строгий судья. Действуйте решительно, но взвешенно. Не дайте злодеям укрыться в тени, но и не позвольте гневу затмить Ваш разум.
Да хранит Вас Аллах на этом пути.
С уважением и доверием, Мухаммед Амин, наиб."
Джамалдин Гирей перечитал письмо ещё раз, затем аккуратно сложил лист и прижал его ладонью к столу. В груди разливалось непривычное тепло — не от гордости, а от осознания тяжести возложенной ответственности.
— Пятьдесят человек… — тихо произнёс муфтий. — Теперь у нас есть силы, чтобы осветить самые тёмные углы. | Глава третья.
Черкесия.Аул Пшияхо-Хабль. Крепость князя Бакана Ипы.
В подвале царила густая, промозглая тьма. Лишь редкие лучи света пробивались сквозь щели в тяжёлой двери, выхватывая из мрака грубые каменные стены, паутину в углах и земляной пол. В одном из углов сидел один из пленников этого подземелья, Иса. Его фигура почти сливалась с полумраком — лишь тусклый отблеск света падал на впалые щёки и потухший взгляд.
Вдруг раздался протяжный скрежет засова. Ржавый металл сопротивлялся, будто не желая выпускать наружу затхлый холод подземелья. Дверь со скрипом приоткрылась, впустив в камеру узкий луч света.
Первым вошёл стражник. В руках он держал охапку свежей соломы. Её чистый, сухой запах — полевые травы и солнце — резко контрастировал с подвальной сыростью. Стражник осторожно ступил внутрь, оглядел тесное пространство: голые стены, земляной пол. Он расстелил солому в центре камеры; золотистые стебли, ещё хранящие запах поля, немного оживили мрачное пространство.
Дверь распахнулась шире. Двое других стражников втащили безвольное тело. Иса пригляделся: это был молодой мужчина, совсем бледный, с безвольно свисающей головой. Сквозь повязки на шее и плече проступала кровь.
По его облику Иса сразу понял — перед ним русский казак. Об этом говорили и характерная стрижка с чубом, и остатки форменной одежды, и даже в беспамятстве сохранившаяся стать — та особая выправка, которую не спрячешь ни в кандалах, ни в грязи.
Следом зашёл лекарь. В одной руке — глиняный кувшин с водой, в другой — свёрток чистых полотняных тряпиц и ларец с мазями и инструментами. Вдобавок он держал фонарь: дрожащий свет выхватывал из темноты сырые камни, паучьи сети и саму камеру — тесную, квадратную, без единого выступа, только голые стены и земляной пол.
— Кладите сюда, — кивнул лекарь стражникам.
Те осторожно уложили казака на солому.
Лекарь поставил кувшин и ларец на пол, присел рядом, приподнял веки пострадавшего, вглядываясь в зрачки. Затем обвёл взглядом помещение и нашёл Ису — тот по-прежнему сидел в углу, не шевелясь.
— Ты, — обратился лекарь к Исе, — будешь следить за ним. Промывай раны, меняй повязки, давай воду, если очнётся. Всё необходимое здесь. Если что-то пойдёт не так — зови стражника через. Понял?
Иса медленно поднял глаза, кивнул без слов. В его взгляде не было ни вопроса, ни протеста — только привычная покорность.
Лекарь ещё раз окинул взглядом подвал, поднялся, подхватил фонарь и молча направился к выходу. Стражники последовали за ним. Дверь со скрипом закрылась, и снова наступила тьма, лишь изредка пронзаемая тусклым светом, пробивающимся сквозь узкие щели.
Казак не приходил в себя до самого утра. Иса сидел в углу, прислушиваясь к его дыханию — неровному, поверхностному, — и время от времени подходил проверить повязки. Кровь больше не сочилась, но кожа раненого была горячей, а на лбу проступали капли пота.
На рассвете снова заскрипел засов. В камеру вошёл тот же стражник, что накануне принёс солому. Он приблизился к казаку, приподнял его веко, потрогал пульс на запястье.
— Жив, — констатировал он, скорее для себя, чем для Исы. — Сегодня останешься здесь. Следи за ним. На работу не пойдёшь.
Иса молча склонил голову. Стражник задержался в проёме, окинул взглядом камеру — безмолвную, сырую, с дрожащим отблеском света на мокрых стенах — и шагнул назад, захлопнув дверь. Снова лязгнул засов, и тишина опустилась на подземелье, густая, почти осязаемая.
Иса подполз ближе к казаку. Взял кувшин, смочил край чистой тряпицы и осторожно протёр его лоб. Тот лишь глухо застонал, не открывая глаз. Иса сел рядом, вглядываясь в его лицо, и стал ждать — терпеливо, безропотно, как ждал уже много лет. | Спустя несколько часов дверь камеры со скрипом распахнулась. В проём ворвался тусклый свет фонаря, заставив Ису инстинктивно отползти в дальний угол. В камеру вошли двое: стражник, несущий несколько свёртков, и лекарь с саквояжем и кувшином в руках.
Стражник осторожно опустил свёртки на солому рядом с раненым казаком, аккуратно расправил края ткани, чтобы ничего не рассыпалось. Ткань разошлась, обнажив ломти хлеба, миску с тушёными овощами и кувшин с травяным отваром. Овощи остались на месте — стражник уложил их бережно, предусмотрительно подложив под миску плотный лоскут.
Лекарь, не обращая внимания на прижавшегося к стене Ису, поставил саквояж и кувшин на землю, присел возле казака. Приподнял его веко, пощупал пульс, затем осторожно размотал повязку на шее. Рана уже не кровоточила, но кожа вокруг оставалась воспалённой.
— Ну ну, — пробормотал лекарь, покачивая головой. — Столько крови потерял, а живой- держится. Упрямый, видать.
Он достал из саквояжа чистый лоскут полотна, смочил его в обеззараживающем растворе и бережно протёр поверхность вокруг повреждения на шее. Затем нанёс на рану густую травяную мазь — её терпкий запах на мгновение заполнил камеру. После этого взял свежий рулон льняной ленты и начал аккуратно накладывать повязку. Движения его были размеренными, выверенными: он плотно обхватывал шею, следил, чтобы ткань не пережимала сосуды, но и не болталась свободно.
Когда последний виток был закреплён, старик удовлетворённо кивнул, но тут же перевёл взгляд на плечо раненого. Осторожно приподняв край разорванной одежды, он внимательно осмотрел повреждение. Кожа вокруг была покрасневшей, местами — с багровыми подтёками; сквозь воспалённые края проступала сукровица.
— Тут тоже поработать придётся, — произнёс лекарь.
Он вновь смочил чистый лоскут в растворе и бережно обработал кожу вокруг раны. Захар глухо застонал, но не очнулся — сознание по прежнему удерживало его в тёмной бездне.
Лекарь нанёс на плечо густую мазь, дождался, пока она немного впитается, и принялся накладывать повязку. Он плотно обхватывал плечо льняной лентой, следил за тем, чтобы давление было равномерным, а ткань не сбивалась. Закончив, ещё раз проверил оба перевязочных узла — на шее и на плече. Убедившись, что повязки держатся прочно и края не сбились, он удовлетворённо выдохнул.
— Теперь — покой, — произнёс он, собирая инструменты. — Если жар не поднимется, есть шанс, что раны начнут заживать. Но следить надо неусыпно.
Он обернулся к Исе, который всё это время молча наблюдал из угла:
— В первую очередь — пои его вот этим отваром. Понемножечку, ложку. Если будет без сознания — заливай всё равно, только осторожно, чтобы не захлебнулся. Это снадобье силы вернёт и жар снимет.
Он указал на кувшин с травяным настоем.
— Хлеб и овощи — только когда окончательно придёт в себя и попросит. А пока — вода и отвар. Понял?
Иса молча склонил голову.
Лекарь перевёл взгляд на раненого, затем снова на Ису:
— Следи, чтобы повязки были чистыми. Если кровь проступит — меняй сразу. Всё необходимое здесь. Если что то пойдёт не так — зови стражника.
С этими словами лекарь поднялся, подхватил саквояж и направился к выходу. Стражник последовал за ним. Дверь с тяжёлым стуком закрылась, лязгнул засов — и камера вновь погрузилась в полумрак.
Иса медленно выполз из угла. Подошёл к свёрткам, осторожно потрогал хлеб, затем перевёл взгляд на казака. Тот по прежнему не приходил в себя, дыхание оставалось поверхностным, но ровным.
Иса присел рядом, взял кувшин с отваром и набрал в ложку немного жидкости. Осторожно приподнял голову раненого, чуть наклонил её и начал по капле вливать отвар в приоткрытые губы. Казак рефлекторно сглотнул. | К вечеру казак понемногу пришёл в себя. Сначала дрогнули ресницы, затем с усилием приоткрылись глаза. Взгляд был мутным, расфокусированным: он бездумно скользил по стенам камеры, по земляному полу, по скудным очертаниям предметов в полумраке.
Сидевший в углу человек насторожённо выпрямился, но не спешил подходить — ждал, пока раненый окончательно очнётся.
Казак глухо застонал, попытался приподняться, но тут же обессиленно опустился обратно. Боль в шее и плече сковывала движения, а мышцы словно налились свинцом. Он обвёл взглядом камеру, с трудом сфокусировался на кувшине с водой, стоявшем неподалёку. Губы пересохли, потрескались; он попытался что то произнести:
— Пить…
Черкес не понимал русской речи, но по жадному взгляду, по протянутой руке, по беззвучному движению губ догадался о просьбе. Молча поднялся, взял кувшин, приблизился к раненому.
Осторожно подтащил казака к стене, помог ему облокотиться на шершавую каменную кладку. Только после этого приподнял голову раненого и поднёс край кувшина к его губам.
— Понемногу, — произнёс он на своём языке. — Не спеша.
Казак сделал несколько жадных глотков. Отвар был горьким, но живительная влага тут же смягчила пересохшее горло. Он зажмурился, сглотнул, затем снова приоткрыл глаза — на этот раз взгляд стал чуть яснее, сосредоточеннее.
Опершись спиной о стену, он смог лучше рассмотреть камеру: сырые каменные стены, земляной пол, скудный пучок соломы, на которой он лежал до этого… Напротив — силуэт человека, при свете редких бликов едва различимый. А вверху, почти под потолком, — узкое окошко, больше похожее на щель: сквозь него пробивался тусклый вечерний свет, едва освещая затхлый воздух.
— Где… я? — прошептал он, переводя взгляд на собеседника и пытаясь вложить в вопрос всю силу оставшегося сознания.
Черкес лишь пожал плечами, развёл руками. Он не понимал слов, уловил лишь интонацию, тревогу во взгляде. На его лице отразилось лёгкое замешательство: он хотел помочь, но не знал, как объяснить то, что и так было очевидно — они оба пленники этого мрачного места.
Захар внимательно посмотрел на собеседника. Тот явно не понимал по русски. Но за два года на Кавказе казак успел сносно выучить черкесский язык — не блестяще, с ошибками, но достаточно, чтобы объясняться в простых ситуациях. Собрав остатки сил, он медленно, подбирая слова, произнёс:
— Где мы находимся? Ты можешь сказать?
Иса вздрогнул — он не ожидал услышать родную речь из уст раненого. На лице его отразилось облегчение: наконец то можно будет поговорить, объяснить, помочь. Он кивнул и ответил, стараясь говорить неторопливо, чтобы Захар лучше понимал:
— В подвале княжеского дома. Ты был без сознания два дня.
Захар прикрыл глаза, переваривая услышанное. Это плохо. Очень плохо. Но хотя бы живой. И теперь есть с кем поговорить.
— Как тебя зовут? — спросил он, снова глядя на черкеса.
— Иса, — ответил тот, слегка наклонив голову.
— Я — Захар, — представился казак. — Спасибо за воду.
Иса улыбнулся — едва заметно, но тепло. Теперь, когда между ними появилась ниточка понимания, мир вокруг будто перестал казаться таким враждебным.
— А кто хозяин этого дома? — продолжил расспрашивать Захар, стараясь не выдавать волнения. — Как зовут князя?
— Бакан Ипа, — ответил Иса.
Захар резко втянул воздух сквозь зубы. Имя ударило, как хлыст. Бакан Ипа… В памяти мгновенно всплыли обрывки разговоров, предостережения товарищей, мрачные слухи, гулявшие по станицам.
Это был тот самый Бакан Ипа — князь разбойник, чья банда годами наводила ужас на торговые обозы и пограничные селения. Он не просто грабил — он устраивал показательные расправы, чтобы страх шёл впереди его имени. Говорили, что он не щадил ни женщин, ни детей, если те оказывались на пути его добычи.
«Значит, попал в лапы к самому Бакану Ипе, — пронеслось в голове у Захара. — Хуже не придумаешь».
Он сжал кулаки, чувствуя, как внутри закипает злость — не на черкеса, а на собственную беспомощность. Сейчас он лежал, израненный, в подвале у человека, который не знал ни жалости, ни пощады.
— Ты знаешь, зачем меня привели сюда? — глухо спросил Захар, глядя в глаза Исе.
Тот покачал головой:
— Не знаю. Здесь много пленников. Князь не объясняет. Он просто берёт то, что хочет.
В голосе Исы не было ни осуждения, ни оправдания — только горькая констатация факта. Он давно смирился с тем, что воля князя — это закон, а вопросы задавать бесполезно.
Захар закрыл глаза. Мысли метались: как выбраться? Что ждать от Бакана Ипы? Но ответов не было — только тяжесть ран и глухой стук сердца в ушах. | Немного успокоившись, Захар обвёл взглядом сырые каменные стены, задержался на узком окошке-щели, сквозь которую пробивался тусклый вечерний свет. В голове всё ещё шумело от боли и пережитого, но сознание прояснялось — и вместе с ним нарастало желание понять, куда он попал и что его ждёт.
— Сколько ты уже здесь? — спросил он, глядя на Ису.
— Три года в рабстве, — тихо ответил тот, опустив взгляд.
Захар невольно напрягся. Три года… В неволе. Он всмотрелся в лицо собеседника: измождённое, с глубокими тенями под глазами, но при этом удивительно спокойное. В нём не было ни ожесточения, ни отчаяния — только тихая, усталая покорность.
— И как… как ты выдержал? — с трудом выговорил Захар.
Иса пожал плечами, словно вопрос был ему непонятен.
— Выдерживаешь, потому что иначе нельзя. Каждый день — как камень в стене. Один за другим. Так и складывается жизнь.
Казак молча кивнул, пытаясь осознать эту философию. Для него, привыкшего к воле, к стремительным переходам, к бою, к ветру в лицо, такая жизнь казалась немыслимой. Но в словах Исы была своя правда — та, что рождается в темноте, когда нет иного выбора.
— А раньше… до этого? — осторожно продолжил Захар. — Ты ведь не всегда был здесь.
Иса вздохнул, провёл ладонью по лицу, будто стирая воспоминания.
— Мне было пятнадцать, когда всё случилось. Я пас овец в горах, у реки. Семья была небольшая: отец, мать, старший брат. Жизнь текла спокойно, пока…
Он замолчал, подбирая слова, затем продолжил тише:
— Мой старший брат случайно узнал, что Бакан Ипа тайно ловит людей из соседних аулов и продаёт их в рабство. Он решил рассказать об этом старейшинам, собрать людей, дать отпор… Но его план раскрыли. Брата схватили вместе с отцом. Меня тоже забрали — привезли сюда.
В его голосе не было слёз, только глухая, застарелая боль. Захар почувствовал, как внутри что-то сжалось. Он хотел сказать что-то утешительное, но слова казались пустыми, ненужными.
— Извини, что напомнил, — наконец произнёс он.
— Это не твоя вина, — ответил Иса. — Здесь никто не виноват. Просто так есть.
Они замолчали. В тишине было слышно лишь редкое капанье воды где-то в углу да отдалённый шум ветра, пробивавшийся сквозь узкое окошко.
Захар снова обвёл взглядом камеру. Теперь она казалась ещё мрачнее. Три года… Сколько ещё ему предстоит провести здесь? И что ждёт впереди?
— Ты думаешь, мы когда-нибудь выберемся? — спросил он, сам не зная, верит ли в ответ.
Иса медленно поднял глаза, посмотрел на казака долгим, тяжёлым взглядом.
— Выберемся?.. Отсюда?...Вряд ли… Только смерть. Или чудо.
Слова повисли в воздухе, тяжёлые, как камни. Захар сглотнул, но не стал возражать.
— А чем ты тут занимаешься? — после паузы спросил он.
— Сначала держали в кандалах, заставляли выполнять самую тяжёлую работу. Я видел, как другие не выдерживали — падали, умирали… А потом кто-то из слуг князя заметил, что я умею лечить. У меня мать была травницей, она многому меня научила. Меня перевели сюда — ухаживать за ранеными и больными.
Он провёл ладонью по краю соломенной подстилки, будто проверяя, всё ли на месте.
— Теперь я… как бы часть хозяйства. Должен следить, чтобы пленники не умерли до того, как их увезут на продажу. Если кто-то слишком слаб — я лечу. Если кто-то пытается бежать — я докладываю. Так положено.
Иса поднял глаза на Захара, и в его взгляде промелькнуло что-то похожее на извинение:
— Я не хотел быть частью этого. Но если не делать, что велят… Знаешь, здесь нет места тем, кто сопротивляется.
Захар молча кивнул. Он понимал. Не осуждал. В этом сыром, тёмном мире, где воля князя была единственным законом, у каждого был свой способ выжить.
— А брат? — спросил он осторожно. — Что с ним стало?
— Не знаю, — прошептал Иса. — После того как меня схватили и привезли сюда, я его не видел. Говорят, их увезли куда то на юг. Может, продали. Может… — Он запнулся, не договорил.
В камере повисла тяжёлая тишина. Только капли воды, где то в углу отбивали медленный ритм, словно отсчитывая время, которого у обоих оставалось неизвестно сколько.
— Всё это творится тихо, — вдруг произнёс Иса, глядя в темноту. — Мало кто знает правду. А те, кто догадываются, не копают глубоко. Потому что, если копнуть — можно и самому попасть в рабство. Как я. Как мой брат. Как сотни других.
Захар нахмурился, пытаясь осмыслить услышанное.
— То есть все знают, но молчат?
— Знают, не все — ответил Иса. — Но те кто знают молчат. Потому что Бакан Ипа — не просто князь. Он — страх. Он — молчание. Он — тот, кто наказывает за лишние вопросы. Если ты слишком много знаешь, ты уже опасен. А опасного убирают.
Казак сжал кулаки, чувствуя, как внутри закипает ярость.
— Но ведь это же… безумие! Как можно жить так? Как можно мириться с тем, что людей продают, как скот?
— Можно, — ответил Иса с горькой усмешкой. — Когда у тебя нет выбора. Когда каждый день — это борьба за то, чтобы просто остаться в живых. Люди молчат не потому, что не видят зла. Потому что видят — и боятся стать его частью. | Захар закрыл глаза, пытаясь справиться с накатившей дурнотой. В голове крутились образы: его станичники, их семьи, дети, смеющиеся на солнце… И вдруг — цепи, колодки, палуба корабля, увозящего их в неизвестность.
— Значит, правда здесь — это то, о чём нельзя говорить вслух? — глухо спросил он.
— Правда здесь — это то, что живёт в сердцах, но не выходит наружу, — ответил Иса. — Она шепчет ночами, плачет в углах, прячется за глазами. Но вслух её не произносят. Потому что вслух — это смерть.
В камере снова повисла тишина. Только капли продолжали свой монотонный отсчёт. Захар смотрел перед собой, и перед глазами вставали лица: его товарищей, соседей, тех, кого он знал с детства. И рядом — Бакан Ипа, улыбающийся, спокойный, будто не он ломает судьбы.
— Он как пример, — наконец произнёс Захар, медленно, будто проговаривая мысль вслух. — Пример того, как зло может жить среди нас. Не в степи, не в бою — а здесь, в домах, за одним столом. И все видят, но никто не решается сказать вслух. Потому что страшно. Потому что он сильнее.
Иса кивнул. В его взгляде не было ни согласия, ни возражения — только усталая мудрость человека, который давно понял: в этом мире правда не всегда побеждает. Иногда она просто выживает — тихо, незаметно, прячась в углах, как они сейчас.
— И что теперь? — спросил Захар, глядя в глаза собеседнику. — Что нам делать?
Иса медленно поднял голову, встретился с ним взглядом. В его глазах мелькнуло что то новое — не страх, не покорность, а… тень надежды?
— Теперь — жить. А когда придёт время — решать.
Захар помолчал, переваривая услышанное. Затем, чуть подавшись вперёд, спросил:
— А ты думал отсюда бежать когда-нибудь?
Иса горько усмехнулся, взгляд его скользнул к узкому окошку-щели, откуда пробивался тусклый свет.
— Когда я в начале сюда попал, у меня были мысли о побеге. Каждую ночь представлял, как выбираюсь, как бегу через лес, как нахожу дорогу домой… — он замолчал, сглотнул, будто вкус этих воспоминаний оказался слишком горьким. — Но потом понял: мне некуда бежать. Меня нигде не ждут. Семья… если она ещё жива, то не знает, где я. А если знает — не может помочь.
Он опустил глаза, провёл ладонью по грубой ткани своей рубахи, будто стирая невидимые пятна.
— И даже если бы я смог выбраться из подвала, из этого дома… за стенами — охотники за рабами. Они знают каждый овраг, каждую тропу. Меня поймают в первый же день. Или второй. Или третий. Но поймают. И тогда… — он не договорил, лишь едва заметно передёрнул плечами.
Захар нахмурился, сжал кулаки.
— Но ведь нельзя просто… смириться. Жить, как животное в клетке.
— Можно, — тихо ответил Иса. — Когда нет другого выбора. Когда каждый день — это уже победа. Я просыпаюсь — и это победа. Я дышу — и это победа. Я помогаю кому-то выжить — и это тоже победа. Может, она маленькая, незаметная, но она есть.
Он поднял глаза на Захара, и в его взгляде читалась не покорность, а скорее усталая мудрость — мудрость человека, который давно понял цену каждого вздоха.
— Ты думаешь, я не хотел бежать? Хотел. Очень хотел. Но однажды поймал себя на мысли: а что дальше? Куда? В лесу я умру от голода или холода. В ауле — меня сдадут, потому что никто не станет рисковать собой ради чужого раба. На дороге схватят охотники. А если даже доберусь до родных мест… кто знает, остались ли они там?
Казак молчал, глядя на собеседника. В словах Исы не было ни жалости к себе, ни оправданий — только трезвая, жестокая правда.
— Значит, ты решил… просто жить здесь? — спросил Захар, стараясь не выдать разочарования.
— Я решил жить, — повторил Иса твёрдо. — Не ждать чуда. Не мечтать о свободе, которой, может, и нет. А просто… жить. Каждый день. Каждый вдох. Потому что если перестану — тогда уж точно всё будет кончено.
В камере снова повисла тишина, нарушаемая лишь редким капаньем воды где-то в углу. Захар смотрел на Ису и понимал: перед ним человек, который нашёл свой способ выжить — не в борьбе, а в принятии. И хотя это не укладывалось в казацкую душу, полную огня и жажды воли, он не мог не признать: в этом тоже есть сила.
— А если бы был путь? — тихо спросил Захар после долгой паузы. — Если бы нашёлся способ выбраться… и не одному, а вместе?
Иса медленно поднял глаза, посмотрел на казака долгим, внимательным взглядом. В его зрачках мелькнул отблеск чего-то — не надежды, нет, скорее осторожного любопытства.
— Тогда пришлось бы подумать, стоит ли рисковать тем, что есть, ради того, что может быть. Но… — он запнулся, затем продолжил тише: — Но я не знаю, есть ли такой путь. И не уверен, что хочу его искать.
Захар кивнул. Он не стал настаивать. Сейчас он понял главное: Иса не сдался — он просто выбрал другой бой. Бой за то, чтобы остаться человеком в этом тёмном, жестоком мире.
Захар вновь окинул взглядом сырые каменные стены, узкое окошко щель, сквозь которое пробивался тусклый свет. В голове выстраивалась цепочка: чтобы выжить и вернуться домой, нужно не просто сбежать — нужно знать, куда идти.
А он не знал этих мест.
Ни троп, ни укрытий, ни источников воды. Всё вокруг было чужим: горы вздымались неприступными громадами, леса таили тысячи опасностей, а в долинах могли оказаться ловушки. Даже если удастся вырваться из подвала, миновать охрану и выбраться за стены княжеской крепости — что дальше? Без знания местности он либо заблудится, либо попадётся охотникам за рабами, либо просто сгинет в дикой глуши.
Именно поэтому Иса был ему жизненно необходим — не только как союзник, но и как проводник. Тот, кто знает эти земли. Кто понимает, где можно пройти незамеченным, где найти воду и пищу, где укрыться на ночь. Кто умеет читать следы, различать голоса леса, предчувствовать опасность.
«Он сможет, — мысленно повторил Захар. — Только нужно время. Время, чтобы пробудить в нём волю. Чтобы он снова поверил: свобода — не мечта, а цель, к которой можно идти. И когда он будет готов… тогда мы сбежим вместе».
Он не стал говорить этого вслух. Слова сейчас были лишними. Иса и так слишком долго жил в страхе, в сомнениях, в осторожной покорности. Чтобы разбудить в нём желание бежать, нужно был | Захар прикрыл глаза, пытаясь выстроить маршрут. В памяти всплывали обрывки: прерывающийся вид через прорехи в порванном мешке, смутные очертания гор на горизонте, далёкие звуки леса. Но этого было ничтожно мало. Без проводника путь к русским рубежам превратится в смертельную лотерею.
— Ты как? — тихо спросил Иса, заметив, как Захар невольно поморщился от боли.
— Нормально, — ответил казак, стараясь говорить ровно. — Жить буду.
Иса кивнул, но взгляд его оставался настороженным. Он понимал: за внешней бравадой скрывается слабость, но не стал расспрашивать. В этом подвале не принято было жалеть друг друга — слишком дорого стоила жалость.
Захар снова посмотрел на собеседника. В полумраке его лицо казалось резче, черты — напряжёнными.
—Представь… — начал он осторожно, подбирая слова, — если бы я тебе сказал, что есть путь. Не просто надежда, а реальный шанс. Ты бы пошёл?
Иса замер, будто не решаясь ответить. Взгляд его скользнул к окошку, затем снова вернулся к Захару. В глазах мелькнула тень — не страха, а давней, застарелой боли.
— Я не знаю, — наконец произнёс он. — Я уже забыл, как это — верить в шанс.
— Значит, надо вспомнить, — сказал Захар твёрдо. — Потому что свобода — она не где то там, за горами. Она здесь. В нас. В том, как мы смотрим, как думаем, как дышим. Если мы её отпустим, то уже никогда не вернём.
Иса долго молчал, словно взвешивая каждое слово. В полумраке камеры его лицо то погружалось в тень, то вновь выхватывалось тусклым светом. Наконец он тихо произнёс:
— Ты говоришь о свободе, как о чём то, что можно взять руками. Но она… она как туман. Кажется, вот она — протяни руку. А протянешь — и ничего нет.
— Потому что ты не пробовал её схватить, — возразил Захар, чуть приподнимаясь на локте. — Ты смотрел на неё издалека, боялся подойти ближе. А я знаю: свобода — это не туман. Это дорога. И если идти по ней, она становится твёрдой под ногами.
— А если дорога ведёт в пропасть? — спросил Иса, глядя прямо на казака. — Если каждый шаг — это риск? Если за поворотом — ловушка?
— Тогда мы будем смотреть в оба. Будем слушать землю, ветер, лес. Будем учиться видеть то, чего не видят другие. — Захар говорил тихо, но твёрдо, и в голосе его звучала непоколебимая уверенность. — Я не прошу тебя бежать сегодня. Я прошу тебя поверить: это возможно.
Иса опустил взгляд, провёл пальцами по земляному полу, будто искал в нём ответ.
— Я боюсь не за себя, — прошептал он. — Если меня поймают… если узнают, что я помогал тебе… они сделают так, чтобы я больше не смог никому помочь. Ни себе, ни другим.
После этих слов Иса опустив голову замолчал, но казак всё же успел заметить, как в его глазах дрогнуло что то новое — не покорность, не отчаяние, а тень вопроса, который давно ждал ответа. Но он не произнёс его вслух.
А Захар уже знал: он найдёт способ. Не сегодня, не завтра, а когда нибудь. Он научит Ису снова поверить в то, что побег удастся. Он покажет ему путь — тот, что находиться за пределами его страха. И тогда — вдвоём, плечом к плечу — они вырвутся из этой каменной могилы.
Потому что казак не сдаётся. И если рядом есть тот, кто тоже готов бороться, — значит, шанс есть. А с проводником, знающим эти места, шанс становится реальностью. | Ещё несколько дней Захар и Иса находились в одной из камер подземелья не покидая её. Свет почти не проникал внутрь — лишь редкие блики сквозь узкое окошко-щель выхватывали из полумрака грубые камни стен и земляной пол. Воздух стоял тяжёлый, пропитанный сыростью и запахом плесени.
Захар был ещё очень слаб. Раны на шее и плече затягивались медленно, каждое движение отдавалось тупой, ноющей болью. Он мало ел — кусок хлеба, размоченный в воде, пара ложек тушёных овощей. Желудок отказывался принимать больше, а силы будто утекали сквозь пальцы.
Иса ухаживал за ним молча, без лишних слов. Он промывал раны травяным настоем, менял повязки, следил, чтобы казак пил достаточно воды. Иногда поил тёплым отваром, только что принесённым, — тот слегка согревал и придавал сил, но ненадолго.
Еда появлялась раз в день: стражник приоткрывал тяжёлую дверь, заносил внутрь свёрток с хлебом, миску тушёных овощей или кашу, коротко осматривал камеру — проверял, съедено ли что то, — и уходил, лязгая засовом.
Иса старался кормить Захара понемногу, уговаривая съесть хотя бы несколько ложек.
— Нужно набираться сил, — повторял он, поднося к губам казака ложку с тёплой кашей. — Даже если не хочется. Иначе как ты сможешь встать на ноги?
— Не лезет, — хрипло отвечал Захар, отворачиваясь. Но через минуту другую всё же приоткрывал рот, позволяя влить в себя ещё пару ложек.
Раны на шее и плече постепенно затягивались, но кожа вокруг оставалась воспалённой, а каждое резкое движение отзывалось острой вспышкой боли. Захар то погружался в тяжёлую полудрёму, то вновь приходил в себя, с трудом фокусируя взгляд на серых стенах, на фигуре Исы, на скудном пучке соломы, служившем им постелью.
Несколько раз заходил лекарь. Он осторожно раздвигал повязки, внимательно оглядывал раны, причмокивал, цокал языком и бормотал что то по своему, качая головой:
— Ай ай, какой же всё таки крепкий этот урус… Не каждый выдержит такое и останется жив.
Он промывал края повреждений травяным настоем, наносил густую мазь с терпким запахом, менял льняные полотна на свежие. При этом не переставал тихо удивляться выносливости раненого:
— Кожа уже начинает срастаться… Удивительно. Многие на его месте давно бы сдались. А этот… держится.
Иса молча наблюдал за его работой, ловя каждое слово. В глазах его теплилась слабая надежда: если лекарь хвалит, значит, Захар действительно идёт на поправку.
После очередного осмотра лекарь собрал свои инструменты, бросил на Захара ещё один оценивающий взгляд и, уже направляясь к выходу, произнёс:
— Если так пойдёт и дальше, через неделю сможет ходить. Но кормить надо лучше. И пить — больше.
Дверь за ним закрылась, оставив в воздухе лёгкий запах трав и ощущение хрупкой, но всё же ощутимой перемены к лучшему.
На следующий день Захар впервые попытался встать самостоятельно. Движения были медленными, осторожными, словно он заново учился владеть своим телом. Иса тут же оказался рядом, поддержал его под руки.
— Потихоньку, — предупредил он. — Не торопись.
Казак кивнул, сжал зубы, преодолевая головокружение. Он оперся спиной о холодную стену, закрыл глаза, пытаясь выровнять дыхание.
— Лучше, — пробормотал он спустя минуту. — Чувствую, что лучше.
Иса улыбнулся — едва заметно, но искренне.
— Вот и хорошо. Значит, скоро сможешь ходить.
— А потом — бежать, — тихо добавил Захар, не открывая глаз.
Иса ничего не ответил. Но в его взгляде мелькнуло что то новое — не страх, не покорность, а осторожная, ещё робкая надежда. |
1|2К списку тем
|
